Что вообще означало мое – белое – присутствие среди них? И вот еще: в течение двух месяцев я был как будто сыном Дэвида. Мой отец был черным и к тому же на тридцать лет младше меня. Мое абсолютное незнание американских проблем, а возможно, слабость и простодушие заставляли меня искать в Дэвиде некий ориентир, но сам он вел себя по отношению ко мне очень тактично, словно эта слабость делала меня особо дорогим и близким его сердцу.

Если трудно говорить о физической привлекательности и эротизме группы революционеров, еще труднее выразить гадливость и физическое отвращение, которые испытываешь по отношению к юношам или девушкам, лишенным изящества и обаяния. Такое существует и порой это совершенно невыносимо. У фидаинов такое отвращение вызывал у меня Аднан (его убили израильтяне). А его, наверное, отталкивал мой гомосексуализм.

Вероятно, сексуальность, еще до того, как ее осознают, самый распространенный феномен в живой природе. Наверное, следует еще доказать, что это непосредственная, а возможно, и единственная причина, заставляющая стремиться к власти и могуществу, но демонстрирование могущества, пусть неосознанное, встречается даже в растительном мире. Есть еще одна, возможно, не столь универсальная функция: более или менее осознанная потребность каждого мужчины явить образ себя, передать его, продлить как можно надольше, и после смерти тоже, так, чтобы он, этот образ, являл могущество, излучал сияние мягкое, мощное и нежное: образ, отделенный от самого мужчины, от группы людей, от деяния, чтобы нельзя было сказать, будто он один из. Перед нами единственный экземпляр, он беспримерный, потому что не может служить никому примером, он образ, а не образец. Что-то вроде ироничного предписания: «Что бы вы ни делали, вы не разрушите моей единичности, моей исключительности». Эта функция настолько распространена и, возможно, настолько связана со смертью, что хотела бы осуществиться, реализовать себя при жизни того, кто ее жаждет: жаждет, поскольку застыл в образе себя самого, но и отвергает ее, желая заполучить этот образ при жизни. Молодой человек, которого фотографируют, приводит в порядок одежду, в порядок или в беспорядок, во всяком случае, как-то поправляет ее, принимает какую-то позу, возможно, эта картинка станет для него последней.

Дело здесь не в паре забавных историй, впору говорить о распространении одного или тысячи образов, об их функции и свойствах. Мифомания, грезы, мания величия – все эти слова используют, когда человеку не удается явить образ самого себя, образ, которому следовало бы жить собственной жизнью, подпитываться деяниями человека при его жизни и чудесами – или знамениями – после его смерти, но невозможно объяснить социальную функцию этих образов, попытки сформировать образы, так, чтобы они стали исключительными, то есть, единственными в своем роде, обособленными один от другого и, в то же самое время, существующими в согласии друг с другом, поскольку все вместе создают память и историю. Вероятно, нет человека, который не желал бы стать легендой в том или ином масштабе. Стать героем, давшим свое имя месту или событию, оставившим свой след, то есть, исключительным, незаурядным, по-настоящему могущественным, и его могущество не во власти, а в силе убеждения.