— Простудился? Сейчас посмотрю. Кажется, после дяди Яши вермут остался.

Она вынула из буфета бутылку и рюмку, поставила перед Новиковым и сказала:

— Полстакана наберется. А перед сном прими аспирин.

Новиков чувствовал, как накипает в нем раздражение. Все-то она знает наперед. Выпить захотел, — значит, простудился. И про аспирин напомнила — проявила заботу. А понять, чем он живет, почему расстроен, в голову не приходит. Что там может случиться в этой заштатной, конноопортивной… Сейчас уткнется в свою немецкую книжку и пойдет надергивать цитаты для диссертации. Со свистом. И саратовские частушки не помешают. Обычная бабья толстокожесть. Он тут же заметил, что в телевизоре уже тянулась на носках ввысь под звуки шопеновского вальса балерина в темной тунике, и мальчики по-прежнему не сводили глаз с экрана, и со двора доносилось фырканье и скрежет незаводящейся машины. А Фанечка сидела перед ним оцепеневшая, молча смотрела испуганно-удивленными глазами.

— Что-нибудь случилось? — спросил наконец он, не скрывая досады.

— Мне нужно с тобой поговорить.

Они вышли на кухню. Сейчас же появилась озабоченная соседка и стала чистить кастрюли. Фанечка увлекла его на балкон, завешанный мокрым бельем, закрыла балконную дверь.

— Через неделю начнутся занятия, а Леня больше не хочет ходить в школу, — сказала она.

— А чего он хочет?

— Уехать на звероферму.

— Дичь какая!

— Я ему так и сказала. И еще сказала, что в армию заберут, а он говорит: «Не страшно». И ничего не хочет слушать. И кончит. Ты же знаешь это ослиное упрямство.

Подул ветер. Чья-то мокрая рубашка хлестнула Новикова по лицу.

— Фамильное ослиное упрямство? — спросил он, закипая.

— Я этого не сказала, но если ты так думаешь — тем лучше.

— Почему?

— Потому что, если человек чувствует свою вину, вольную или невольную, он старается ее загладить. Потому что когда-нибудь отец должен найти общий язык со своим сыном. Чем старше становятся сыновья, тем ты дальше от них. Что они тебе сделали? Ведь они же дети… Не могу же я одна…

Она плакала беззвучно, слезы прокладывали серые волнистые дорожки на ее смуглых щеках, Новикову было жалко ее, но запал затаенного раздражения, давнего молчаливого семейного спора не позволил успокоить ее.

— Хорошо. Я поговорю с ним, — сказал он и вышел на кухню.

Соседка протянула какую-то бумажку.