– Да, да… – ответствовал он неопределенно, – что же вам от меня угодно теперь, сударь?..

Виктор Алексеевич совсем смутился, поняв прикровенное «теперь»… и изложил сбивчиво, как искал у лучших ювелиров чистейшее, для одной из чистейших сердцем, болеющих о всех страждущих, дарованной ему в спутницы жизни неисповедимыми путями… не нашел ничего достойного ее и вот совершенно неожиданно вспомнил о нем, чудесном художнике-поэте, так неожиданно отыскал его, здесь… – оглянул он затвор-закуток, – но теперь видит, что тревожит его напрасно, что все прошло… и рад хотя бы пожать руку и вспомнить…

Старик, слушая его вдумчиво, чуть улыбнулся, глазом… – «будто даже и подмигнул», – и это напомнило, как вот так же подмигивал Франц-Иоганн Борелиус, играя в шахматы.

– Почему вы сказали, что «потревожили напрасно»? и почему – «все прошло»? – спросил он грустно. – Ото всего всегда что-то остается… и потому, какая должна быть осторожность и какая ответственность! Я ждал: должны прийти и развязать меня. И вот пришли вы. Пришли за своим. И все так и шло, чтобы вы именно и пришли.

Виктор Алексеевич не мог ответить, так его это поразило.

– Вы пришли взять от меня чистейшее, потребное душе вашей… – продолжал, отмеривая слова, старик. – У меня есть оно, и вам я вручу его. В вашем явлении ко мне я вижу подтверждение того, во что я всегда верил, чему старался служить всю жизнь, И самоцветы идут путями, которые им указаны. Человек… малоценней ли самого ценного из них? Самоцвет… одухотворенный кристалл, высшее в мире неорганическом. Теперь слушайте.

Виктор Алексеевич почувствовал через эти торжественные слова, что бывший Франц-Иоганн Борелиус, притулившийся в конце дней на задворках православной церкви, все еще продолжает жить в мире волшебных грез, в некоем порождении творчества Гофмана и Эдгара По. И особенно внятно понял, что «ото всего всегда что-то остается». И тут, в свете свечи церковной, увидал на низеньком комоде небольшую икону Угодника, отблескивающую тускло серебрецом. «И тут – он!.. – изумленно мелькнуло мыслью, и он чуть отступил назад. – У этого, кальвиниста… в суетном муравейнике Зарядья!.. что же это со мной?..» Он, по его словам, совершенно тогда утратил сознание действительности, – «как во сне»: как в ту мартовскую ночь, когда с ним случился обморок.

– Теперь слушайте… – услыхал он чеканный голос.

И начался непостижимый рассказ, напомнивший рассказы о таинственном мире самоцветов, о подземном небе, где самоцветы вспыхивают и начинают жить, движутся по своим путям. Теперь рассказ говорил о скрещении жизней людей и самоцветов, но в том же духе рассказов Франца-Иоганна Борелиуса.