Разлив, освещенный далекими сполохами гидроузла, выгибал бока, искрился то рябью, то тяжелыми, будто плугом напаханными бороздами, явственно звенел. Казалось, плескали, выкатывались наверх рыбьи спинные плавники, хвосты, и возбужденная толпа не знала, отрывать ли, вязать этого сумасшедшего или действительно топить его к черту. Он не отпускал борта лодок, и, хотя стоял по грудь в ледяной воде, горло его пересыхало, он хватал ртом эту воду, выкрикивал, что мужчины-сеяльщики обязаны сажать виноградник ночью. Днями сажать будет прочее население Кореновского и Червленова. Поголовно. Останется на фермах лишь по одной доярке на сорок коров. На свинарнях, воловнях, в кошарах — по одному человеку. Остальные — к чубукам. Сельсовет, все конторы — на замки. Школы и то на замки.

Глядя снизу вверх, выйдя по пряжку командирского потрепанного ремня, спросил:

— Что получается?.. Школы закрыть, пацанят в лямку, а куда нас?.. Да отомкните наконец, товарищи, — заорал он, — запертые свои сердца! Да разве ж на этой самой земле вы с Матвеем Щепетковым так уж часто пугались, дрожали? Свержение атаманов было лотереей. Но вы шли на атаманов; вас не пугала безвестность. Разве не пели вы «Нас еще судьбы безвестные ждут»?! А «мессершмитты», «фоккевульфы», танки Клейста пугали нас, заслоняли нам, гвардейцам, дорогу к победе? Неужели ж сегодня заслонит нам горизонты вяленый задрипанный судак на бечевке?!

Люди молчали, а Конкин, поняв, что выложил главное, что задел этим главным и теперь имеет право добавлять все, вышел на берег, скомандовал:

— Управиться быстро! В сэкономленные дни взять себе технику гидроузла, оросить личные усадьбы. Залить их от пуза. Хоть по горло.

Глава пятнадцатая

Глава пятнадцатая

Крылья офицерского седла мягко поскрипывали под коленями Щепетковой. Жеребец зябко передергивал в рассветном холодке кожей, со вкусом втягивал запах начавшейся степи. Хутор за спиною был пуст, словно выдут: жители, собранные Конкиным под гребло, еще ночью выехали на посадку чубуков, и Щепеткова, проверив, что́ на оголенных фермах, отправлялась следом.

Ни привычной срочности, ни привычного кучера — инвалида Петра Евсеича, ни высокой председательской тачанки, окованной надраенной медью, запряженной парою одномастных широких жеребцов, играющих по сторонам щегольского дышла. Вместо всего — один из прежней пары жеребец, собственноручно напоенный, собственноручно подседланный; и это было свободой, разрешало думать о чем угодно своем, позволяло безо всякого дела, а просто для удовольствия разглядывать окружающее.