— Так-то, значит… Говорим, братцы, говорим, — посерьезнел Гаврил, — а и вправду ведь никто не помирал после моша Костэкела. Я к чему это? Хорошо живем!.. Так хорошо, что над смертью подшучиваем. И это тоже неплохо, норов у нее такой: не бойся костлявой, и она тебя не тронет.

Не заметили соседи, как умяли полную миску плацинт, осушили два кувшина вина, болтая о том о сем, и под конец опять старика вспомнили: прожил он, душа голубиная, девяносто шесть лет и три месяца, а все дитя дитем казался, до седых волос звали его ласково — Костэкел, словно кроху-ползунка.

Лет с шестнадцати служил он за харчи у попа, присматривал за хозяйством, управлял его наделом в тридцать десятин, продавал в церкви свечи из поповского воска. Со временем приноровился стучать костяшками на счетах, грамоте выучился, привык копаться в поминальных книжицах да церковных отчетах. Скинули царя, и у Костэкела зашелестел гроссбух под мышкой: он уже счетный работник Крестьянского банка. Денег в том банке отродясь не водилось, зато высились груды бумаг — векселя, акции, счета, аккредитивы и прочая цифирь, в которой, надо признаться, Костэкел поначалу мало что смыслил. Вскорости Крестьянский банк ликвидировали, а его произвели в финагенты… Вот так полегоньку, тихой сапой, от церковного служки до налогового инспектора с лукавой улыбочкой:

— Есть деньги, нет денег — пожалуйста денежки. Здрасьте! Как у нас с налогами? Не придется королю докладывать, чтоб свои выкладывал?

Пришел сороковой год, и дед Костэкел не унывает: он кассир, живые деньги на руках, а не бумажки, не леи с королевским профилем — хрустящие рублики из далекой юности, на сей раз потекли они от доходов сельской кооперации, которая начинала в сороковом с лавчонки, а к семидесятому обзавелась девятью магазинами и шестью буфетами.

За тридцать лет мош Костэкел сделал круг по сельповской конторе, посидел за каждым из четырех столов, от простого кассира поднялся до бухгалтера, причем главного! И учетчиком поработал, и счетоводом, но, к удивлению многих, сколько ни велось за эти годы денежных счетов-пересчетов, начислений и выплат, никто с ним не повздорил, а сам он только добродушно посмеивался. Костэкел так сжился со своим главбуховским столом, что когда надумал выйти на пенсию, его не хотели отпускать.

— Дед, — сказал Костэкелу председатель правления, — без тебя заведутся у нас всякие шахер-махеры, сам знаешь. Больно жаден стал народ до сытой жизни. Видал, кого присылают из молодых? Потерпи немного, с тобой я за тылы спокоен. Лет через пять и мне на пенсию… Давай вместе досидим, чтоб без сучка-задоринки, а?