— Вот тебе на! — покачал головой Никанор. — А ну скажи, доченька папина, что тебе ставит учитель, когда в школе пересказ задают?

Опомнилась Марика, сбежала краска с лица, веснушки побледнели.

— Мам, пойдем, надо что-то сказать.

Как посол, не дожидаясь, пока голова полетит с плеч, повернулась — и дай бог ноги.

— Слыхал? — сказала Вера Никанору. — Готовит горшки под голубцы, для поминок, — и к бабушке. — Пошли, раз просит, узнаем, что там у них…

Когда две женщины уходят, третья, хоть привяжи, не усидит. Вот и мать жениха нашла себе дело — собрала грязные тарелки со стола, понесла во двор.

— Ой-ей-ей! — запела от удивления мать невесты. — Девочка забыла узелок. Ну-ка, что здесь у нее? Пойду отнесу, вдруг понадобится?

Схватила тряпицу, выбралась из-за стола и — вдогонку за сватьями.

— Давайте-ка по стаканчику, братцы, по-мужски… Наши благоверные так и смотрят в рот, лишней капли не возьми. А что мы, попрошайки? — И Никанор потянулся к кувшину.

11

11

Да, похоже, все к тому клонится — сговор, а значит и свадьбу, надо отложить. День на исходе, голова чугунная и жених что-то темнит, точно не свадьбу затевает, а судилище. Только вот кому — родному селу или покойному Кручяну? Отец невесты не прочь перенести сговор: раз сват не смог прийти, зачем ждать попусту, волноваться? Он привык по-чабански коротать дни один на один с полем и пастбищем, сидя в сумерках у костра. Подождем до завтра, бре, новый день свое скажет. Чего-чего, а терпения пастуху не занимать. Не покажутся люди, так забредут волки, кого-нибудь да привлечет огонек.

Ферапонт чабанит чуть не с пеленок. Сколько себя помнит, выходили люди в поле — с тяпками и волами, потом на тракторах, на комбайнах, — выходили они спозаранку, затемно, и если погода хмурилась, все равно шли, ибо таков удел пахаря — копошиться в земле, копать, рыхлить, сеять, надеясь, что солнце в свой час вскарабкается на пять саженей от холма Поноарэ, а там и небо подобреет, развиднеется, ветерок повеет — закипит работа!

Сегодня же и обеденный час миновал, и солнышко гуляло по небу, как хотело, а свадебные дрожки по-прежнему без возницы и упряжки. Не бросишься же на улицу: эй, небо, разберись хоть ты в делах человеческих! Небушко не поможет: много вас на земле, упрямых и непутевых…

В Бычьем Глазе жил один такой чудак. Носил он галстук и был с виду в здравом уме. По воскресеньям жена любила его наряжать, очень он ей нравился при галстуке, к тому же она одна в селе умела завязывать галстук — в два счета могла смастерить огромный узел под кадыкастой мужниной шеей. Ее звали Кориной, его Трофимом. Как-то раз в августе — в тридцатые годы это было — Трофим разбросал по току пшеницу, обмолотить, а тут как назло заморосил дождик. Трофим поднял глаза к небу и возопил: «Эй ты, как там тебя, не видишь, чем я занят? Зерно мне попортишь!»