— Он думал, землица у нас казенная, — сказал тогда кто-то из сельчан, — должок платить не придется… Ты с нее три шкуры дери, а она пусть терпит и доится, как буренка.

— Почему же у тебя сердце не разрывается? — спросили этого задиру.

— А знаете, мой прадед говорил: «Человек, бре, это коровья лепешка в борозде». Я-то в поле родился, а наш бригадир с институтом — в роддомовской лохани, в том и вся разница. Земельного духа мало нюхал, вот вам и стресс!

Насчет себя жених с кем угодно мог поспорить: может, кто и родился в борозде, только не он. Было в его крови что-то и от буйного Трофима, уведенного женой на поводке-галстуке, и от орденоносца-бригадира с лопнувшим, как мороженый помидорчик, сердцем.

Почему Никанор и эти мычащие родственники плутают в трех соснах, не могут толком объяснить, что случилось с Кручяну? Ведь Георге был таким же, как все они, как Ферапонт, который вот-вот станет Тудору тестем, как тысячи и миллионы других, кого в шесть утра приветствует со стенки радио: «Говорит Москва. Доброе утро, товарищи!»

А не смахивает ли это на выходку хитрого деда Костэкела, когда тот на полном серьезе в присутствии двухсот двадцати шести пайщиков сельпо съязвил: «Все правильно, Георге, я — нуль, и эти подслеповатые глаза видели, как обращались в нули целые империи. А ты, вижу, хочешь быть единицей, героем, да? Хорошее дело, Георгицэ, могу помочь, стану при тебе нуликом… нравится? Вот и славно, теперь мы оба стоим десяти круглых дураков! Только боюсь, не удержишься, мэй. Лишь господь бог в этом мире — единица, да и того не видать. Скоро рухнешь, Джику, подломишься хворостинкой…»

И Георге рухнул… Именно он, председатель ревкомиссии, отправился в дальние странствия вслед за ревизором потребкооперации.

Почему же его односельчане, собравшись на праздничную трапезу, вымотали друг другу души, переругались, толкуя о его смерти? Кушанья на столе застыли и цвет потеряли… Что за оказия?.. Казалось, прокатился по дому нулем-колесиком старый Костэкел: «Думаете, зачем благословил я мир на прощанье свечой? Этим желтым фитильком, с огоньком-пиончиком? Велел: пусть горят свечи на зеленых кронах, тихо качаются и сторожат зеленые веточки, поняли? Лишь зеленое — вечно, вот и вся премудрость…»

Молчал Никанор. Что зря говорить, если дерево и небо сами знают свое дело? У человека план, у природы — блажь, взяла да убрала помидоры до срока, а потом и бригадира с орденом, не спрося разрешения — можно ли, нельзя… С бадей Трофимом на току тоже разговор был короткий — ага, топором на небо замахнулся? Бац! — и его самого силы небесные перемололи вместе с пшеницей. И с Кручяну так же вышло. Апрельская ночь, луна, видит он — тычка на дороге. Ну и лежала бы себе разнесчастная эта жердь, пригодилась бы усталому путнику для посоха… Так нет же, Георге упертый, поднял ее, как Трофим Бэникэ свой топорик: вот, живое доказательство — пропадают колхозные труды, три копейки палка, если заострить! За такую рубль отдашь, если на стороне покупать. А над этой, из боярской акации, поработали на целую пятерку, обдирая ее шипы да колючки. Теперь скажите, чего заслуживает возчик, растерявший по дороге коллективные копейки? Или эти копейки ничейные, а общественный труд — не наше добро? Не стоит ли призвать к ответу растеряху?