Петька очень осторожно положил пластинку на сукно, чуть дыша, опустил иглу на бегущий выпуклый край…
Звук оказался на удивление чистым. Ясный тенор запел:
Это Владимир Дубровский прощался с портретом матери, перед тем как сжечь родной дом и уйти в разбойники. Звучал голос артиста, который жил полтора столетия назад.
И сыновней печалью своей этот голос мне напомнил «Песню Джима»…
А Кыс сидел рядом с патефоном, очень смирный, и даже ни разу не потянулся лапой к мембране. Тоже понимал что-то…
После ужина Петька приткнулся ко мне на диване и шепотом попросил:
– Расскажи, как вы жили с мамой. Ну… потом…
Потом – это когда его мамы уже не было… У меня аж в горле зацарапало. А Петька объяснил совсем еле слышно:
– Я буду представлять, будто я… тоже с ней…
И допоздна рассказывал я Петьке про наш с мамой переезд в Византийск, про нашу жизнь и всякие случаи (старался больше про забавные). И как мама волновалась, когда я сдавал всякие экзамены, и как переживала мои любовные неудачи, и как приезжала в дальний степной гарнизон, где я два года тянул лямку солдата-ракетчика…
Наконец Петьку сморило, и я отнес его в постель.
Сам я засиделся до ночи, пытаясь вспомнить графики и формулы не состоявшейся в былое время программы по анализу многовариантности. Ночевать лег в моей комнате.
Где-то под утро Петька разбудил меня тревожным шепотом и толчками.
– Что случилось, Петух?
– Пит, послушай… Я лежал, думал, думал… Это ведь нечестно получается.
– Что нечестно?
– Будто я здесь… примазался, а про свою маму забыл. А она ведь все равно там. В Старотополе… Может, и могилу еще можно найти, если постараться… Пит, поедем, а?
Я погладил ему волосы, застегнул скомканную пижаму.
– Завтра. То есть даже сегодня. Только надо отпросить тебя в школе.