– Уже лет пять. Она стала заговариваться после ужасной смерти своего отца он погиб под трамваем. А потом подоспела неудачная любовная история… ее жених оказался большим негодяем… Un faux pas… comprenez vous?[194] Она… вы, Порфирий Сергеевич, конечно, поймете, как мне тяжело входить в подробности: ведь, хотя и дальняя, Маша мне все-таки родственница…

– Да-да-да-да! Еще бы, еще бы!

– Фамильный позор!

– Кому приятно?

– Она… опасаясь последствий… приняла какие-то меры… очень неудачно… Ну после того уже совсем!..

– И часто на нее находит?

Леневская опустила глаза.

– Каждый месяц.

– Ага!

Губернатор побарабанил пальцами по столу.

– Как же это, зная за нею такое, ваша курица-баронесса не доглядела ее, пустила шальную бегать по городу?

– Уж именно курица! – с добродушным и веселым гневом согласилась Леневская. – Именно курицею хохлатою прилетела она ко мне в усадьбу!.. Я сперва понять ничего не могла, едва узнала ее в лицо: ведь мы не видались десять лет… Спасите, защитите, Маша, сумасшедший дом, участок… Что же это такое? Сумбур! Хаос!.. Клохчет, руками машет, слезы… Всю ее дергает… Mon opinion est que[195] – y нее самой голова не слишком в порядке!

Губернатор кашлянул с легким конфузом и сказал:

– Да-да-да-да! Я, конечно, не смею утверждать, но на меня она произвела впечатление… гм… как бы это поделикатнее о прекрасном поле?.. гм… она, грехом, не поклоняется ли Бахусу?

Софья Игнатьевна утвердительно опустила веки.

– Эфир и одеколон… – прошептала она, конфиденциально вытягивая губы трубочкою.

– Ага! Как англичанки? Да-да-да-да! Ага!

– Несчастная слабость. Ах, тоже печальная ее была жизнь!.. Еще с института.

– Она где теперь? у вас?

– Да. Лежит совсем больная. Плачет в три ручья. Так ее история эта разбила, так потрясла…