— Мне без голоса не жить, — едва слышно твердит свое Ганя.

— Ты что, Магомаев? — воспитывает Рязанова. — А, Гань? Это тому голос потерять — куска хлеба лишиться, а ты-то крановой! Зачем же так переживать, Га-ня!

А Ганя свое:

— То ведь как запою, запою!.. А теперь?

— Ты, Гань, глупый… — занюхивая остатки Ганиной водки свежим воздухом, говорит Митяша. — Уфеные фкоро придумают лекарфство: попьеф — и пой!

— Ага! — щурится Рязанова. — По рупь семнадцать, что ли! Так ты и с одеколона. Митяша, поешь…

— Не, — возражает Митяша, — с одеколофки я фтрелять рвуся! А наука-то ффяф — ого! Видел, по телевизору показывали, как одному от ноги палетф отмякали, а к руке прифобафили! А? Ого!

— Ну, я пошел, — говорит Графин, выждав паузу. — Пошли, Федор, слышь? Кепка-то с деньгами там, на столе…

— Да я побуду! — ответил Федор. — Теперь уж поздно…

Ганя ковыряет ворс, ковра на стене.

— Эх, ребята-ребятешь! Эх, в армию бы, братчики, уйти, что ли? В армию как хорошо-то, братцы…

— Чо ковер-то ковыряешь? — все так же слезно, но уже зло говорит жена. — А нынче чуть телевизор не разбил! Чо он ему, телевизор-то, сделал, а? — поворачивается она к Графину.

— У телевизора и спрашивай, — холодно отвечает Графин и медленно направляется к двери.

— Господи, господи! — слезоточит Ганина жена. — Хорошо, хоть соседей дома нет…

— Да, — говорит Александра Григорьевна, — пожалуй, и я пойду. Выздоравливайте, Гавриил, простите, отчества не знаю… Что же вы? Голос к вам вернется… У нас на фронте был лейтенант Коля Болтавин: так рисовал! Рисовал бесподобно! А впрочем, что это я?.. Ну, вот… Главное, все в порядке! Счастливо! — Она уходит на цыпочках, комкая носовой платок из тонкой ткани.

— Мувык, а плафев, как… дите, — говорит Митяша, — выходи играть…

Все уходят. Ганя остается один и украдкой от жены сморкается в подол своей длинной алой майки.

Солнце скраснело и стыдливо пошло прятаться за березняк. Цугуноцка сходила домой и обула стеганые бурки. Рязанова отвела домой ребенка. Удивленно оглядев спущенные шины велосипеда, Митяша уехал на нем в сторону магазина.

— Что-то сегодня народу… маловато, — зевнув, не открывая рта, сказал Федя. — Восьмой час уже… Эй! Глебов! Поиграть не хотите?