Для меня небо и солнце не отвлеченные слова. Во всяком случае, я уже тогда крепко задумывался над такими сочетаниями слов, как «родное голубое небо», «родное солнце».

Я кладу письмо на стол и смотрю в окно. Небо действительно голубое, даже легких облачков нет. Солнце залило улицу. Мощенная серым булыжником проезжая часть, должно быть, так нагрелась, что будет обжигать пятки. Сандалии мои давно развалились, и я хожу теперь босиком…

Прошло больше года, как отца забрали на фронт. Помню, был такой же ясный и жаркий день. Мы провожали отца на сборный пункт. Мама плакала, а я даже немножко гордился: мой папка идет на войну, будет стрелять из винтовки по фашистам, прославится своим геройством, как Чапаев, получит орден, а то и два. О том, что он может не вернуться, я не думал. Даже в голову такая мысль не приходила. А мама крепко держалась за его руку и всхлипывала, часто вытирая скомканным платочком глаза. Мне было немного неловко за нее, потому что прохожие останавливались и долго смотрели нам вслед.

Письма приходили редко. Когда мама получала маленький треугольник со штампом полевой почты, с адресом, написанным знакомым почерком, в нашей квартире становилось как будто светлей и просторней. Тогда мама улыбалась, глаза у нее сияли, делались большими и ласковыми. Мне всегда нравились ее глаза — прозрачно-серые, опушенные длинными, загнутыми вверх ресницами. Если я был в чем-то виноват и мама сердилась, эти глаза сощуривались, наливались темнотой, становились чужими. И так было приятно смотреть в них, когда мама чему-нибудь радовалась!

Я смотрю на улицу и молчу. Мама тоже молчит, думает о чем-то своем. Потом она берет письмо и осторожно сворачивает исписанный отцовской рукой тетрадочный листок. Я знаю, что она еще не раз прочтет его, но только не при мне. Первый раз читаю я, вслух. Такое сложилось правило. Потом мама читает письмо одна.

На противоположной стороне улицы, наискосок от нашего дома, живет Михаил Семенович Пызняков — Пызя, как зовем его мы, мальчишки. Он один занимает большущий дом под железной двускатной крышей. Двор огорожен дощатым забором, по гребню которого протянута колючая проволока. За этим забором, в глубине двора, есть еще один, пониже, и за ним пышно разрослись развесистые яблони и вишни, колючий тёрн. Их вкус мне нравится, но не нравится, что в саду на длинной цепи бегает овчарка — огромная собачища с остро торчащими ушами, с подпалинами на боках и умными желтыми глазами. Однажды она сорвала с меня половину штанов — схватила, когда я был уже на заборе. Эх, и попало же мне от матери!