— Так, так, — барабанил Иван Семенович костяшками пальцев по столу.

— Вот и считай: шестьдесят пять на двенадцать — это семьсот восемьдесят рублей в год. А если за два года? Полторы тысячи с лишним. Можем мы разбрасываться такими деньгами?

— Да, конечно, Сузя, не можем… Деньги нам нужны будут, правильно.

— Вот и хорошо. А Елизавета Стамбуловна пусть присматривает за жильцами. Не дает им зарываться. Чуть что — она тут как тут.

— Тяжеловато будет маме. Возраст все-таки, Сузя.

— Ну ты меня удивляешь, Ваня! Неужто трудно два раза в месяц заглянуть на квартиру родного сына?

— Два раза, конечно, можно. А чаще тяжеловато.

— А кто говорит — надо чаще? Неужто ты мог подумать, Ваня, что я хочу загнать старуху в гроб?

— Ну что ты, что ты! — замахал руками Иван Семенович и даже покраснел от этих неловких фраз.

— Значит, решили: квартиру сдаем за шестьдесят пять рублей в месяц. Желательно деньги получить за год вперед. А там видно будет.

— Согласится ли кто?

— Согласится. Когда жить негде, люди хоть на что соглашаются.

— Да, — вздохнул Иван Семенович, — это, пожалуй, так.

Через полчаса они отправились спать. Но долго еще лежали, мечтали, шептались…

Все пятачки, закоулки, тупики, площадки, подъезды вблизи обменного бюро были запружены людьми. У многих на груди висели таблички: меняю квартиру такую-то на этакую. Споры, расспросы, горячие восклицания, усмешки, желчность, радостные улыбки — чего тут только не было! Многие не просто менялись, а находили усладу в общении, в прикидывании бесконечных вариантов, во взаимных выяснениях отношений — тут сконцентрировалась сама жизнь, одна из ее изнанок. Однако те, кто сдавал или снимал квартиры, — эти были отторжены от общего муравейника, от горьковатого праздника обмена жилья: у нас, мол, честные проблемы, а у вас… Сдающие и снимающие квартиры, комнаты и углы толпились на излете муравейника, на отшибе Банного переулка, вблизи трамвайной остановки. Причем снимающих, конечно, было больше, чем сдающих, и глаз у них был наметанней, острей, и движения быстрые, ловкие, а то и нахальные: как потолкаешься тут месяц-два, так и пропитаешься ядовитым цинизмом — чего, собственно, терять, чего смотреть вокруг затравленно и обреченно? Это как у приговоренных: сначала угнетенность души, тоска, страх, а там, смотришь, — неожиданная бравада, все-наплевательство, бесшабашность на грани отчаяния.

В таком примерно состоянии находился и Петров, который больше месяца — по субботам и воскресеньям — с утра до вечера пропадал здесь. Подходящих вариантов не подвертывалось; то есть иногда и можно было бы договориться, да вот беда: как только узнавали, что Петровы ждут второго ребенка, так энтузиазм сдающих бурно падал.