— Все равно утоплюсь… — всхлипывала она. — Не сейчас, так после. Все равно…

«Не утопишься, — думал он. — Теперь не утопишься».

— Или удавлюсь… Отравлюсь… Но жить все равно не буду. Не хочу… не могу…

«Ничего, — думал он. — Все пройдет. Мало ли что…»

— Откуда только ты взялся?.. Ну зачем, зачем, зачем?!

«Взялся. Надо было. Просто надо было. Кому-то же надо было, а иначе…» И он даже думать не стал, что иначе, потому что представить ее мертвой не хотел и не мог.

— Ненавижу я вас всех! Ненавижу, господи… Жить не хочется… Ну зачем, зачем, откуда?! Боже мой! — рыдала она.

И тут он ничего не стал думать, просто сказал:

— О дочери-то подумала? Мать тоже мне…

— О дочери? — встрепенулась она и тут перестала плакать. — А он о дочери думает? Он о нас думает? Думает о семье?

«Ничего я не знаю. Ничего…»

— Пошли давай! — грубо сказал он.

Она покорно поднялась и пошла следом за ним, подобрав с земли сумочку. Оба были грязные, растрепанные, Алеша еще ничего, в чем на рыбалке (в куртке старой и брюках), в том и сейчас был, а Люда совсем никуда выглядела. Он оглянулся, подождал ее (и опять пожалел ее остро, болезненно), почистил ее немного, отряхнул, а под конец шлепнул по заднице.

— Ладно уж, — отмахнулась она.

— Ничего, — сказал он, — мне можно.

Шли по пашне, по своим же следам. Он показал ей на следы, сказал:

— Вот она ты: «…в снегу во весь рост отпечаток Людмилы». Ну, Вознесенский, конечно, не знал, что здесь снега не будет…

Они выбрались наконец на дорогу и пошли по направлению к автобусной остановке.

— Он сказал сегодня, что подает на развод…

— Вот что…