— Растерялся. Понадеялся на личный контакт, потому и не подготовился как следует, — вставил Олег. — Но он не нарочно. Все буквально — и следователь, и судья, и прокурор даже — заверяли: будет мягкий приговор за то, что не остановился перед мостом, видя не снизившего скорость опасного встречного. А на суде сразу, неожиданно: не принял никаких мер для предотвращения несчастного случая. А тот, Мухаммадов, уже якобы и почти остановился и даже вроде рукой из кабины махал неизвестно зачем. Растеряешься…

— Мне тогда Силкин не ответил ни на одно мое письмо, — сказал Вадим. — Я завалил его и вас юридическими советами, предложениями и вопросами. Да и ты, Олег… Всего одно письмо на все мои трепыхания.

— А я не уверен был. Человек-то убит. Как-то уж очень суетиться в этом свете казалось недостойным, что ли… Ты ж горел идеей поднять вопрос на принципиальную высоту, вывести Саркисова на чистую воду, все это через газету, — а у меня тогда отец был фактически при смерти, и я бы скорее добровольно сел, чем позволил ему узнать, да еще через газету, шо там у нас происходит. Я и сейчас не думаю, шо был не прав.

— Ну, такого от тебя никто и не ждет, — насмешливо отозвалась Лида. — Всегда ты прав.

— Шо б я тогда ни делал, — не реагируя на колкость, упрямо продолжал свое Олег, — все могло обернуться против меня же. И оборачивалось.

— Это ты насчет письма сыновьям погибшей? — спросил Вадим.

— Да, например, это. До меня дошло, шо они считают меня настоящим убийцей с темным прошлым, ну, постарался там кое-кто. Мне это их мнение было обидней приговора. И я попытался их разуверить…

— Рассказав подробно всю свою кристальную жизнь, — на этот раз язвительность звучала в голосе Вадима. — И это людям, которые заведомо не могли ни о ком думать, кроме как о погибшей. Силкин мне говорил, что ты тем письмом показал им, какой ты чудовищный эгоист, а значит, и насколько ты подходишь для небольшой отсидки. Тут он где-то прав.

— Возможно, — подумав, нехотя проговорил Олег. Он сидел рядом с Вадимом и немигающим взором следил за огнями волыновской «технички». По бокам, за сине-белыми полосами обочин, сплошной стеной чернел лес. — Но хто ж знал?

— И все-таки Яшка неспроста запорол процесс, — упрямо продолжала свое Лида. — Ведь что случилось потом? Они защитились, как было задумано, один за другим, по смежным темам. Идеи все — Олега, машинный счет — Яшкин. Чуть не со дня защиты Яшка начал делить материалы: «это твое, а это мое» — и орать на всех перекрестках, что по совести все — его и что Олег десять лет ничего не делал, только эксплуатировал его детский труд. Под этот шумок и завлабом у Севы стал: очень понравилось это его откровение многим. Почему он так поступил? Да он давно только и ждал, чтобы освободиться от Казимирыча нашего и его идейного господства. До защиты это было вроде невозможно — кроме одного того раза, когда Казимирыч вполне реально мог отправиться за решетку. Представляешь? Если бы Яшка, общественный защитник, проиграл процесс, он был бы не виноват — старался, не вышло. Зато все материалы, уже законно, — в его руках. И можно не выполнять уговора о защите диссертации вторым номером, после Олега. Жизнь, мол, иначе все решила. А там, ты понимаешь, Олега после заключения в институт обратно не берут — тут уж Саркисов в своем праве, и он не упустит, — и опять Яшка не виноват. Глядишь, и вовсе придется Олегу из геофизики уходить. Значит, все наработанное, из чего в дальнейшем и докторская может выйти, — ему, только ему!