— Это нужно доказать. У нас есть фабричные врачи и фабричная полиция. Если они обнаружат, что кто-то из нас отлынивает, его наказывают сверхурочной работой, лишением отпуска, ну, а когда и это не помогает, прописывают пройти в концлагере полный курс воспитания в национальном духе. Кто оттуда возвращается, тому уж больше не захочется прогуливать.

Элизабет сняла кипяток и вылила в крышку котелка на молотый эрзац-кофе.

— Не забудь, у меня только что был трехдневный отпуск, — сказала она. — Нельзя требовать слишком многого.

Гребер понял, что причиной был ее отец — она надеется хоть таким способом ему помочь. Это петля, которая накинута на шею каждого.

— Проклятая банда! — сказал он. — Что они с нами сделали!

— Вот тебе кофе. И не сердись. У нас уже нет на это времени.

— В том-то и дело, Элизабет.

Она кивнула.

— Знаю. У нас остается ужасно мало времени, и все же мы почти не бываем вместе. Твой отпуск кончается, и чуть не весь он ушел на ожидание. Мне следовало быть похрабрее и не ходить на фабрику, пока ты здесь.

— Ты и так достаточно храбрая. И все-таки лучше ждать, чем уж ничего не ждать.

Она поцеловала его.

— Ты быстро выучился находить верные слова, — сказала она. — А теперь мне пора идти. Где мы встретимся вечером?

— Да, в самом деле, где? Там уже ничего не осталось. Надо все начинать заново. Я зайду за тобой на фабрику.

— А если что-нибудь помешает? Налет или оцепление?

Гребер задумался.

— Я сейчас уложу вещи и отнесу их в церковь святой Катарины. Пусть это будет вторым местом встречи.

— Она открыта ночью?

— Почему ночью? Ведь ты же вернешься не ночью?

— Как знать! Однажды пришлось просидеть в убежище шесть часов. Если бы на худой конец можно было кому-нибудь сообщить, в чем дело! А условиться о месте встречи — это теперь недостаточно.

— Ты хочешь сказать — если с одним из нас что-нибудь случится?