Шарль не стал спорить. В конце концов, он уже много лет мечтал увидеть лучшие виноградники Лурь-Бье. Всякий раз в Ликре, особенно на севере, он представлял именно эти приморские земли, думая о доме. И вот – сбывается… Шарль улыбнулся, прикрыв глаза: Эжен разговаривал на ликрейском и часто повторял свое любимое «уи», намеренно вплетал в речь несколько показную и даже шутливую неправильность выговора. Он тоже мечтал попасть домой, но, оказавшись здесь и беседуя с посторонними, вплетал уже во франконский выговор нарочитую неправильность и не забывал добавлять весьма часто «да-а» на ликрейском, со смешной протяжностью. Но завтра он выберет дом, примет приглашение работать в университете, получит документы и многочисленные извинения – и необходимость в шутках отпадет.

Днем, уже в Лурь-Бье, Шарль тоже, как и ле Пьери, попытался себе сказать: «Я дома. Я вернулся, круг замкнут, и я счастлив».

Он родился во Франконии, он по крови – де Лотьэр, потомок пусть и не самого знатного, но древнего рода и способен оценить сорт, регион происхождения и возраст вина – даже теперь, отвыкнув от дегустации, исказив вкус и нюх потреблением продуктов куда более крепких и не всегда имеющих достойное качество. Он стоит на холме и наблюдает милую сердцу картину, что часто снилась в ремпоезде. Зелень, яркая и нарядная даже в ноябре. Ровные ряды виноградников спускаются в долину и снова взбегают по склону, как тщательно причесанные пряди волос. Красные, багряные, рыжие, розовые кудри осени в ровных проборах прически-виноградника. Синее небо, впитавшее особенный цвет вблизи от берега океана. Пожилой человек неторопливо осматривает лозы. Из века в век это делается, и человек этот словно вне времени…

Так почему теперь, здесь, дома, он не испытывает пьянящей радости? Почему он всего лишь спокоен? Он имеет право здесь бывать, у него есть документы и даже имение – Элен приняла меры! Он легализован и как маг, и как франконец, и как кто угодно еще. Душа успокоилась, взгляд наполнился давно желанным зрелищем осени у моря… и в сны стала приходить дикая, неухоженная, нелепейшая чахлая тайга на границе с тундрой. В ней нет красоты и величия, но есть странная, щемящая бесконечность и бесприютность.

– Что же мне, надвое порваться? – Шарль наконец выдохнул вслух свою жалобу.

– Души от доброты не рвутся, они растут, – тихонько рассмеялась Степанида. – Это иногда больно, но ничуть не опасно. Мой дикарь тоже душой-то болел, аж слег однажды и жаром маялся, и бредил. Человеком стать не всякому по силам, именно так. Многие, ох как многие всю жизнь за маской прячутся. И не джинны вроде, а лица своего боятся. Потому что внутри они пусты, не растут их души, а раздуваются, покуда не лопнут.