Написанный карандашом постскриптум изобиловал завитушками и острыми пиками.

Запомни эти слова, Диана: «Самое прекрасное и глубокое переживание, выпадающее на долю человека, — это ощущение тайны. Оно лежит в основе всех наиболее глубоких тенденций в искусстве и науке. Тот, кто не испытал этого ощущения, кажется мне если не мертвецом, то, во всяком случае, слепым».

Запомни эти слова, Диана: «Самое прекрасное и глубокое переживание, выпадающее на долю человека, — это ощущение тайны. Оно лежит в основе всех наиболее глубоких тенденций в искусстве и науке. Тот, кто не испытал этого ощущения, кажется мне если не мертвецом, то, во всяком случае, слепым».

Я уже где-то видела этот почерк, но никак не могла вспомнить где.

— Кто мог приписать эйнштейновскую цитату на обороте маминого письма? — Я повернула текст к Саре и Эм.

— Не иначе как твой отец. Он брал уроки каллиграфии, а Ребекка над ним за это подсмеивалась. Потому почерк и кажется таким старомодным.

Вот именно. Так писали бодлианские каталогизаторы викторианских времен. Я присмотрелась и потрясла головой.

— Нет-нет. Не мог отец служить в Бодли в девятнадцатом веке. Подзаголовок «Ашмола-782» написан кем угодно, но только не им.

Однако путешествовал же он во времени… и слова Эйнштейна предназначались непосредственно мне. Я бросила листок на стол, охватила руками голову.

Мэтью жестом остановил выражающую нетерпение Сару. Как только в голове немного прояснилось, я сообщила:

— На первом листе «Ашмола-782» имелись две надписи. Одну, чернильную, сделал Элиас Ашмол: «Антропология, или описание двух начал Человека». Ниже кто-то другой карандашом приписал «анатомического и психического».

— Эта надпись была сделана много позже, — констатировал Мэтью. — Во времена Ашмола термины «психика» и «психический» еще не употреблялись.

— Я думала, что она появилась в девятнадцатом веке… но похоже, что это действительно работа отца.

— Потрогай эти слова, — прервала долгое молчание Сара. — Вдруг еще что-нибудь узнаешь.

Я послушалась и тут же увидела папу в сюртуке с широкими лацканами и в черном шейном платке. На столе, за которым он работал, высились стопки книг. Эту картинку сменила другая: папа в вельветовом пиджаке сидит в своем кабинете у нас дома и что-то пишет карандашом № 2, а мама заглядывает через его плечо и плачет.

— Да, это он. — Я отняла от бумаги дрожащие пальцы, и Мэтью тут же завладел ими.

— На сегодня ты проявила достаточно храбрости, ma lionne.

— Если твой отец не вырывал этот рисунок из рукописи, то что он делал в библиотеке? — спросила Эм.