— Так, может быть, мы возродим его, удобрив землю вашей кровью?

— Попробуйте.

Октавия сузила глаза.

— Вы стали дерзкой, милочка. Ах да, вы же пили из источника смелости. Эта вода, как дешёвое вино, ударяет в голову. Кажется, вам море по колено. Но опьянение проходит, и вы остаётесь барахтаться среди бурных волн вдали от берега...

По человеческим меркам, она выглядела лет на тридцать пять. Холёная женщина — от тщательно уложенных волос до кончиков ногтей, покрытых неброским перламутрово-розовым лаком. И красива, красивее дочери. Ей, конечно, не составило труда вскружить голову племенному жеребцу, выбранному для продолжения рода.

— Не знала, что вы пьёте дешёвое вино, — сказала я.

Октавия улыбнулась — в глазах сверкнули морозные искры.

— Разумеется, я не убью вас. И даже не стану шантажировать жизнью любовника. Хотя вы очень к нему привязаны, не так ли? Я просто получу все ответы здесь и сейчас. Эта вещица развязывает самые тугие языки.

Узкая белая рука нырнула под столешницу и вынырнула с рубиновым сиянием в ладони. Из центра огненного круга раскручивались золотые спирали, между витками проплывали загадочные символы.

Нахлынуло странное ощущение: будто эти знаки мне знакомы, будто давно, тысячу лет назад, я умела их читать. Сейчас напрягусь и вспомню. Я же всё теперь знаю, я была у начала времён...

— А вы... не боитесь... пользоваться печатью... теперь, когда... Вдруг вами управляют через неё?

Голос стал медленными и тягучим, и такими же сделались мысли, не желавшие слагаться в слова. Палисандровый салон "фантома" превратился в сон, и как бывает во сне, моё "я" разделилось на наблюдателя и участника событий. Наблюдатель подумал: я под гипнозом, но не испугался и не удивился. А участнику это и вовсе было неважно.

Мы с Октавией Карассис стояли посреди светящегося лабиринта, в круговерти алых и малиновых вспышек, слоистого тумана и лёгких газовых струй всех оттенков красного, вьющихся, как папиросный дымок. Глаза Октавии пылали рубиновым огнём, во рту у неё были клыки, а я не могла сдвинуться с места.

Мажисьен припала к моему горлу и стала пить меня, будто сок через соломинку. Боли не было, но я чувствовала, как перетекаю в неё со всем, что было во мне хорошего и плохого, явного и тайного — и случайного, мелкого, забытого, ненужного, и самого дорогого, важного, заветного. Как всё это просеивается ситом ясного и дисциплинированного ума и отбрасывается в сторону, будто шлак, в поисках единственно ценного кусочка золотой руды.

Но на самом дне моего сознания блестело не золото — там мазутно отсвечивала чернота. Октавия Карассис бесстрашно вобрала в себя толику этой глубокой вязкой черноты — и замерла. В её кровавых зрачках отразилось недоумение, потом испуг. Октавию вывернуло наизнанку. Моё разом вернулось ко мне, а всё, что она успела скопить в себе за длинную насыщенную жизнь, самое её существо, разлетелось в разные стороны, как картечь при взрыве.