— Помыть? Или сегодня не…

Я киваю, вытаскиваю из кармана куртки черный кожаный бумажник, достаю оттуда двадцатидолларовую купюру и протягиваю ему. Он осторожненько берет ее и произносит не допускающим возражения тоном, страстно желая, чтобы это прозвучало не по-лакейски, а по-военному:

— Будет сделано.

— Только не халтурь, — с наигранной строгостью говорю я и тут же растягиваю губы в дружеской улыбке, давая понять, что мы все равны, а если кто и равнее, так это не имеет значения — демократия, блядь, она на то и есть демократия… блядь.

— В лучшем виде, — с дешевой претензией на солидность заверяет отставник, просияв, как апельсин, от моей улыбки и демонстрируя все свои семь-восемь желтых, как дольки того же апельсина, зубов.

Я киваю, он отлипает, и мы заходим в подъезд.

— Балуешь его, — фыркает Рыжая в лифте, внимательно разглядывая в зеркале свое отражение.

— Я хочу — я плачу, — пожимаю я плечами, сую руку ей под плащ и под алую блузку, берусь за левую грудь и легонько сдавливаю ее ладонью. Рыжая реагирует, как… гипсовая девушка с веслом. Я убираю руку.

Войдя в прихожую, я сую руку за зеркало, чтобы щелкнуть тумблером сигнализации, потом передумываю, кладу руку ей на плечо, разворачиваю к себе и спрашиваю:

— Ты не хочешь меня?