Я замкнулся в разочарованной отрешенности ― и прослыл в племени надменным, обрел имя Злое Сердце. Белые тоже не принимали меня: для них я был лишь дикарем, одним из странных соседей, которым не место на каменных улицах. И я отрешился от белых тоже. Но я по-прежнему тянулся к их книгам: как к хранилищам знаний ― по медицине, философии, истории, ― так и к хранилищам судеб. Имена, которые мои братья не сумели бы выговорить, ― Данте Алигьери, Мигель Сервантес, Чарльз Диккенс ― не были для меня пустым звуком. В самих бледнолицых я все яснее видел злобную стаю. Но могилы их слов таили сокровища.

…Я рассказал тебе все это однажды, и ты вдруг горячо ответила:

– Так что же, все дело в старой обиде? Послушай, в нашем городе сейчас человек твоего народа защищает закон, и мы любим его как брата! Мы, пусть не все, научились принимать тех, кто не похож на нас. Мы отменили рабство. И знаешь, у нас тоже жило когда-то племя индейцев. Отец говорит, с ними всегда держали крепкий мир. Ты можешь…

Я понял, к чему ты наивно ведешь, какой план вспыхнул в твоем уме. Мне не хотелось говорить об этом, я не стал даже открывать тебе глаза на очевидное: мы были тем племенем, мы бесследно сгинули, мы опасались судьбы изгнанных и убитых братьев, не веря в ваш «крепкий мир». И я покачал головой.

– Оставь это, не будь слепой.

– Почему?

Мы тоже стали другими, Исчезающий Рыцарь. Последние, кто спорил с моим решением, кто не хотел уходить от Двух Озер, умерли; я один помню Ту Сторону. Мы привыкли к высоким, даже выше, чем у вас, каменным домам, к разлитой в воздухе магии, к бессолнечному небу зеленого цвета. Я не уверен, что, попав под ваш свет, увидев горные снега, встретив толпу бледнолицых, яна новых поколений не лишатся рассудка.

– Возможно, вы изменились, но это неважно. Обиды давно нет. Нет ничего, и здесь наш дом. Я не отдам его повстанцам, тем более ныне. Они обезумели в своей мстительной злобе.

– Так же, как и ты в своей задетой гордыне!

Ты выпалила это, глядя исподлобья, с тяжелым гневом. Я не мог догадаться, что на самом деле разозлило тебя, увидел лишь досаду. Решил, что ты думала воззвать к моим прежним желаниям ― и не смогла. В конце концов, ты была юна, знала о войне и власти немногим больше любого недавнего ребенка, не понимала, сколь многие вещи не делаются так просто. Мне стоило лучше вглядеться в твои глаза. Но вместо этого я холодно произнес:

– Гордыня никогда не руководила мной в этой войне, Жанна. Она осталась в вашем жадном мире. Все, что я делал здесь, было попытками защитить мой народ.