Рыдания лишают меня возможности говорить.
– Я люблю тебя, Зефферль. – Я не могу дышать, не могу вдохнуть достаточно воздуха, чтобы попрощаться навсегда. – Я люблю тебя,
Йозеф улыбается, и кончики его зубов сверкают в мерцающем свете свечи.
– А я люблю тебя, Лизель, – мягко говорит он. – Всем миром.
Младенец плачет в люльке, затем затихает, и пылающие лихорадкой ярко-малиновые щеки бледнеют.
Ребенок затихает.
В комнату входит маленькая девочка, болезненно бледная и очень худая, с темными волосами и глазами на пол-лица. Она склоняется над колыбелью и прикасается к щеке своего братца.
Младенец открывает глаза. Они полностью черные. Глаза гоблина. Глаза подменыша.
В ее голосе сквозят тревога и любовь. При звуке ее голоса чернота в глазах младенца сокращается, и они становятся бледно-голубыми. Он протягивает девочке крошечную ручку, и она крепко ее сжимает. Девочка затягивает колыбельную, которую сочинила сама. От этого у него внутри что-то просыпается, что-то новое, что-то незнакомое, что-то чудесное.
Память.
Его память. Первое, что он в действительности может назвать своей собственностью, поскольку она не принадлежала ни Подземному миру, ни Лизель, никому, кроме него.
Вдалеке играет музыка. Это звук голоса его сестры, проникающий сквозь завесу между мирами. И так же, как он делал, будучи младенцем в люльке, Йозеф подтягивается к ней.