Я видела линии, по которым свет расходится вокруг своего источника. Я видела что-то внутри кристаллов и в тот момент понимала, что это – то самое плетение, которое заставляет их светиться. Я видела потоки Силы, спрятанные под землей, они напоминали то бледную, чуть сияющую во мраке грибницу, то ручей, текущий сквозь землю и воздух. Я чувствовала каждую песчинку, которая висела надо мной, и от этого мне было очень, очень страшно. Я хотела забиться в угол и лежать там, пока земля пожирает меня. Я хотела, чтобы все это закончилось – как угодно.

Но я шла вперед.

Когда я закрывала глаза, темнота не становилась абсолютной: мне казалось, что в этом единении с собой я не одна, совсем не одна, и то, что посмотрело на меня из глаз вестницы, снова обретает надо мной власть.

И это было куда страшнее, чем видеть свет, Силу и землю.

Все вокруг вдруг обрело какой-то смысл и стало символом и самого себя, и чего-то еще, большего, вмещающего в себя каждый из возможных смыслов.

И фонарь, светящий во тьме, которая никогда не узнает, что такое солнце, потому что солнцу в ней не место.

И рука, за которую я держалась, чтобы не потеряться.

И это мое новое зрение, настолько ясное, что оно было сродни слепоте.

Я что-то спрашивала постоянно, а Кондор отвечал мне, проявляя чудеса терпения и спокойствия. Говорил, что осталось немного – и я смеялась, зная, что он опять врет мне: уж я-то знаю, куда мы идем и как долго еще идти, потому что я могла увидеть все коридоры и галереи этого подземелья. «Оно было куда больше, чем они думали, – говорила я, – и куда древнее, чем представляли. Оно построено на ином фундаменте, и есть в нем лестницы, спускающиеся в никуда».

«Конечно, – отвечал волшебник, – конечно, они есть, любой город возникает на фундаменте города другого, как свежий побег пробивается сквозь останки, труху и гниль, растворенные в почве. А потом его время тоже пройдет, и он превратится в камни и песок, вернется в землю, из которой был создан, и будет так же напоминать о себе скважинами между мирами, сияющей сетью Силы, текущей откуда-то из глубин, и останками древних дорог, стершихся от времени и заросших шиповником и бузиной».

Я говорила, что мне страшно, и время кажется то вязким, как мед, то стремительным, как полет стрижа. «Под землей время вообще стерлось, – говорила я, – и мы можем ходить здесь, не зная, что с той, с нашей стороны прошло уже сто двадцать лет, и города превратились в камни и гниль. Именно так ваши фэйри похищают людей, ведь правда? Человек блуждает во тьме, пока может, и ему кажется, что все его годы – сияющий летний полдень, зелень и золото, лень и тепло. Но это обман, и на самом деле он под землей, в темноте, и вокруг промозглая полночь, сырая, холодная, кусающая за щиколотки сквозняками. И стоит это понять, как ты окажешься в ней, в этой полуночи, один и выйдешь из нее в сизый рассвет, к руинам и низкому небу, под которым тебя уже никто не ждет».