Наверное, стыдно писать о подобном.

Ричард… он пытался вести дневник, но после бросил. Какой смысл, если ничего-то важного не происходило? О чем в самом деле-то писать? О том, что в горах зачистили большую стаю жмыров? Или что купцы поставили городу сорок бочек китового жира? Или что пришлось разбирать дело с претензиями на прогоркшее масло, которое якобы продавалось свежим?

Смех один.

Но сейчас вот вовсе не смешно.

«Мы велели слугам и всем, кто был, уйти. Появилась мысль поднять Командора, но Улас сказал, что тот будет зол. А то и вовсе, узнав о произошедшем, впадет в ярость. Мы не были уверены, что сумеем справиться с этой яростью».

– Дураки малолетние, – проворчал Лассар.

А Ричард с ним согласился. И они. И отец тоже… почему никто и никогда больше не позволял себе побеспокоить Командора? Боялись этого вот гнева? Или… нет, не в страхе было дело.

В стыде.

Они, жившие многие годы тому, осознали, что совершили ошибку. И заплатили за неё многими жизнями. Как после такого в глаза смотреть?

А потом?

Что потом?

Неужели стыд был столь силен? Или же… восстание… и тот ритуал, когда Повелитель тьмы, тот, кто стоит на страже, сам принес тьме жертву? Как после такого… а отец? Отец просто знал, что Командора нельзя вызывать. Что он должен справиться. Сам.

И Ричарду знание передал.

«Мы вынесли дверь, что удалось не сразу. И это тоже было удивительно, ведь прежде Замок охотно откликался на наши просьбы. Но ныне дверь оставалась заперта. После мы увидели, что Арван придвинул к ней сундук, да еще сунул под ручку свой меч, столь сильно он не желал, чтобы его побеспокоили».

Голос Ксандра звучал глухо, отстраненно.

«Мы нашли его, лежавшим в постели. Характерный запах, пропитавший все-то в комнате, говорил, что смерть наступила давно. Но, проклятье, он выглядел до невозможности живым. И я до конца дней своих буду помнить ту безумную радость, что застыла на лице его. Даже не радость – счастье, огромное, всеобъемлющее».