Так долго Ли говорила самой себе, что она не Ли вовсе. Так долго она подпирала проклятую дверь всем своим весом, только чтобы удерживать её закрытой…

Но такое решение не помогает. Не работает. Именно это Танатос наглядно показал ей вчера.

Не работает отрицание, не помогает молчание, ничего не меняет самовнушение. Говорить и слушать, прощать других и прощать себя, быть честным с собой и встречать других на полпути — вот они, рецепты, которые по-настоящему спасают. Всё остальное было и остаётся полумерой.

Она посмотрела на Танатоса, спящего под толщей регенератива.

Слова помогают. И она задолжала ему так много слов, хотя пока и не могла бы решиться сказать их глаза в глаза. Но прямо сейчас можно жульничать, правда?

— Танатос.

Никакой реакции — ни визуально, ни на мониторах. Что ж…

— Мой персональный бог смерти. Ты никогда не думал о том, что наша судьба — чокнутая ироничная сука с паршивым чувством юмора? Я вот совершенно в этом убеждена. Абсолютно. Может, она у всех такая? Может, она наблюдает за нашим копошением, слушает наши слова, оценивает каждый душевный порыв и потом говорит: “Ах вон оно что… Ну так загляни в глаза тому, во что веришь, что любишь, о чём мечтаешь. И посмотрим, что ты скажешь потом, жалкий человечек.” Знаешь, я почти уверена, что это происходит именно так. Потому что у меня просто нет другого объяснения… За всю эту жизнь я сменила столько разных правд, идеалов, убеждений, взглядов, нарушила столько данных самой себе и всем другим клятв… Я разрушала, предавала, ошибалась. Я делала выбор, которого никогда в жизни не хотела бы и никому не пожелала бы, за который никогда, пока помню, себя не прощу. И самое ужасное, что, повторись тот выбор, я поступила бы точно так же снова… Я примерила столько масок, сказала столько лжи, прошла так много дорог, видела так много смертей... Было столько правд обо мне, которые давно стали ложью, но только одна осталась неизменной: по ту сторону войны и по эту, Ли, Лиана или леди Авалон... я всегда люблю тебя.

Она сказала это, и внезапно это оказалось сродни освобождению. Дышать стало почти до боли легко — так что она продолжала говорить.

— Знаешь, после всего, что я сделала, я никогда не скажу тебе этих слов в лицо. Не решусь? Не посмею? Не посчитаю целесообразным? Считай, что всё в одном. Но правда неизменна: я люблю тебя так сильно, что мне порой от этого страшно. Сильнее, чем могла даже вообразить, вечер за вечером играя с тобой в виртуальном мире в семью — не считая того, что это никогда не было игрой… Так сильно, что даже осознание всего, что ты совершил своими руками, не смогло полностью убить во мне это чувство. Так сильно, что я возненавидела каждого, кто причинял тебе вред, кто предавал тебя — даже саму себя. Особенно саму себя. Бог смерти… Ты был символом жизни для меня. Ты был моим якорем, моей надеждой, тем, к кому я отчаянно мечтала вернуться с этой проклятой войны… И не только из-за того, что в целом мире для меня не осталось ничего другого. Просто наши разговоры и наше молчание, книги и музыка, гонки и посиделки, поцелуи и закаты — это казалось реальней. Правильней этой якобы реальности с её политикой, войной, болью, смертью, ложью… Этот покой, разделённый на двоих, эта неизменная правда — оно останется со мной столько, сколько буду я сама. Я никогда не признаюсь тебе, но себе пора бы уже признаться… Выздоравливай, о боже смерти. Ты мне нужен живым.