На закате Гисла вместе с другими дочерями и хранителями пела обычные молитвы. Когда исполняли последнюю хвалебную песнь, Гисла взяла Тень за руку.

Мысли Тени кружились сбивчивым радостным роем, светлым и ласковым, а в центре этих нехитрых помыслов было одно – ее радость за дочь.

Больше всего на свете Тени хотелось одного – чтобы Альба была счастлива. Гисла подозревала, что в этом и кроется суть материнства – с радостью жертвовать собой ради ребенка.

Или, быть может, то было обычное проявление истинной любви. Гисла пошла бы на гибель, лишь бы уберечь от нее Хёда, и он сделал бы для нее то же самое. При мысли о том, как неизменно и полно он ей предан, ее бросало в ужас, смешанный с безграничным счастьем, и это чувство обычно казалось ей неохватным, непереносимым.

Но она пошла бы на смерть ради Хёда. Смерть далась бы ей легче, чем пытка, терзавшая ее теперь.

Байр вернулся. Из всех возможностей вернуться домой он выбрал именно этот день. А она не могла его предупредить. Пока не могла. Или вообще не могла? Как Байр отнесется к такому предупреждению? Она знала, что он поступит так же, как всегда поступал со всеми обязанностями, которые на него возлагали. Он бросится в бой с северянами, на защиту горы и своего короля. Он может погибнуть в бою, но это его не будет заботить. Это будет заботить Хёда. И Сейлок. Предупредив его сейчас, она решит его судьбу, отметет всякую надежду на мирный переворот – если, конечно, на него еще можно надеяться. А значит, Хёду предстоит отослать его прочь с горы.

Не выдержав тревоги, Гисла прибегла к руне. Она уколола палец, обвела кровью звезду и, вздрагивая от нетерпения, назвала имя Хёда. Никто не мог знать заранее, что ждет по другую сторону ожившей руны.

Внезапно она, к своему отвращению, оказалась среди немытых, остро пахнувших потом мужчин, близ берега моря, у соленых волн. Вокруг гигантского костра собрались северяне: они пили, рыгали, болтали о вещах и событиях, до которых ей не было дела. Хёд стоял на песке, чуть поодаль, сложив руки на посохе, прикрыв спину щитом, крепко расставив ноги, словно ждал, что в любое мгновение ему в лоб полетит очередная бутылка.

Они были в Берне, и он был цел. Она стерла со шрама кровь и вернулась к реальности. Зачем ей смотреть на него, если она не может его предупредить, даже поговорить с ним. Она поклялась, что больше не станет смотреть.

Прозвенел колокол, звавший к ужину, и она присоединилась ко всем остальным в столовой, заняла обычное место за общим столом и, как и все, не сводила глаз с Байра, сидевшего во главе. Он чувствовал себя совершенно как дома среди узкоплечих, обритых наголо хранителей, а те, пока длился ужин, засыпали его бесчисленными вопросами, так что Байр с трудом успевал на них отвечать.