«Я должна быть молотом!» — говорила она Нолану всякий раз, когда он просил ее отказаться от очередной авантюры. И, как ни странно, съездив с ней всего однажды, он перестал просить. Может, потому что именно там, в Вольных Республиках, Идель впервые предстала перед мужем, как есть — без прикрас, обычным человеком со своим, весьма странным, но смешным характером, нелепыми привычками, помятой с утра физиономией в дни, когда удавалось поспать подольше.

«Щенок» — думал тогда Нолан, и Идель знала об этом потому, что думал Нолан вслух.

Если принять, что он влюбился в нее, пока Идель взрослела у него на глазах, то полюбил Нолан жену именно там, в Вольных Республиках. В местах, где она могла не прятаться хотя бы от него. И от себя.

Им можно было быть молодоженами, немного жить для себя, тешиться друг другом, не думать, что они эрцгерцоги из Греймхау.

Там Идель впервые подумала, что хотела бы иметь от него ребенка — не как наследника, не как доказательство той самой политической силы, которая должна что-то там внушать всей империи, а как совместное дитя. Как закономерное и неотъемлемое продолжение их связи и близости.

Она всегда в вольных городах была чуточку счастливее, чем в Греймхау, подумала Идель и отпустила руку поддерживавшего ее Ульдреда.

Возобновила шаг. Этот ребенок был нужен. Он был так нужен — и как наследник, и как гарант, и как доказательство и… как память. Память о времени, лучше которого у нее не будет никогда, признала женщина, стиснув зубы, чтобы не всхлипнуть, не зарыдать.

Слезы душили ее днем и ночью, и больше всего Идель боялась расплакаться во сне. Хватало того, что ее постоянно мучили кошмары, и половина чертога были тому свидетелями. Она откровенно мечтала выплакаться, и лучше всего — в колени Нолана: кто поймет боль от потери ребенка лучше, чем второй его родитель? Но Нолана у нее тоже отняли, и единственный родной человек, который мог бы ее выслушать — отец — делал вид, что ее горе никак его не касается. Как он там говорил на заре ее замужества? Это ее семейное дело? Хорошо, пусть так! Но разве они с ним — Идель и Теоданис — не семья?!

Иногда, встречая отца в коридорах чертога или за завтраком, она хотела крикнуть ему, что он сволочь и гад. Хотела залепить пощечину, выколотить дыру в отцовской груди кулаками и в довершении самым неблагородным образом побольнее пнуть отца в ногу. А потом броситься в его руки и, рыдая, ждать, когда Теоданис обнимет ее.

Каким бы родителем была она? Обнимала бы она свое дитя после того, как тому исполнится десять? Растила бы она его как сына или дочь — или только как герцога? Позволено ли бы ей было быть родителем, а не той, что должна передать владения и титул?