Идель задрожала. И, чтобы скрыть свое состояние как можно скорее, сжала кулаки, решительно отвернулась к парапету, вцепилась в зубец.

— Боюсь, клейма Черной вдовы не выдержит даже моя непробиваемая репутация! — Она постаралась выдать это за шутку, но Эйвар прекрасно все понимал. В частности, то, что сама Идель ничего не понимает.

— Просто помните, что я сказал. Я не возьму назад своих слов. — Он посмотрел в небо. Небо над Греймхау всегда светлое. Во всяком случае в дни его немногочисленных визитов.

Идель молча кивнула головой: от обещаний Эйвара и того, каким тоном они были даны, у нее внутри все сжималось до слез. Неужели есть еще кто-то, кому она небезразлична? Неужели есть кто-то, кто готов проявить сострадание и принять, что в ее груди — обычное человеческое сердце?

— Надеюсь, что это не Тадао, — вздохнул Дайрсгау.

— Простите? — Причем тут лорд-камергер?

— Надеюсь, если все-таки кто-то послужил связным Легрейфа на банкете в честь Эмриса и подсказал, что место барона в Редвуде на время займет ваш муж, это был не Тадао. Не хотелось бы потерять такого компаньона по карточным играм.

— Зачем Легрейфу связной в лице кого угодно, если его сестра — жена императора?

— Ее не было на титуловании Эмриса, как вы помните.

Идель посмотрела на мужчину с благосклонно-снисходительной улыбкой.

— И это ваш аргумент? Ваш, милорд?

Эйвар глянул себе под ноги. Затем медленно поднял взгляд и осторожно, исподлобья взглянул на Идель. Украдкой улыбнулся. Она никогда не сутулится, когда стоит. Разве что сидя позволяет себе держаться, как захочется. Потому что там, где остальные обязаны быть предупредительны и деликатны, она властвует, как хозяйка. Она держится как хозяйка, смотрит как хозяйка и указания отдает так же. Причем, не только в Греймхау.

Эйвар медленно вскарабкался взглядом по женской фигуре. Идель не обращала на него внимания, теребя тяжелый медальон. Стройная. Сейчас, пожалуй, даже худая. И болезненно бледная. Стоит ровно, как вздернутое копье, глаза блестят — как наконечник под солнцем. Размышляет, просчитывает, не иначе. Челюсти плотно сжаты, но губы расслаблены: довести Идель до состояния, когда ее рот вытягивается в змеиватую нить — значит, нажить себе врага в лице Греймхау.

Так странно, что ее лицом стало в некотором смысле лицо герцогства. Теоданиса редко кто звал герцогом Греймхау — чаще лордом-констеблем. Его позиция отстраниться от дочери, оставив ее единоправным представителем правящего здесь дома, была ясна Эйвару. Наверняка, и Идель ее понимала. Но понимать и принимать — не одно и то же. Линия, которую гнул Теоданис последние годы, не добавляла его дочери ни счастья, ни любви.