Глаза Каллиаса сузились.
— Она знает?
Боги, зачем он вообще об этом говорил?
— Нет, — ответил он, наконец. — Я пытался… я думал о… но теперь слишком поздно. В этом нет смысла.
Каллиас усмехнулся, вскакивая на ноги и ударяя кулаком по решётке Элиаса.
— Дерьмо чайки.
— Что?
— Эли… крестьянин… как бы то ни было, — сказал он, — ты ещё не умер?
Элиас указал подбородком на своё голое, почерневшее плечо.
— С таким же успехом мог бы быть.
— Нет, это не то, о чём я спрашивал. Ты уже мёртв?
Элиас проглотил свои протесты. Он спорил сам с собой миллион и один раз после бала и был ничуть не ближе к тому, чтобы успокоиться из-за своего ответа. Не говоря ей, он причинял боль себе; сказав ей, он причинил бы боль ей. И когда дело доходило до этого, он всегда предпочитал свою боль её, но… это тоже казалось не совсем правильным.
— Нет, — сказал он. — Но буду, скоро. И насколько справедливо сказать ей сейчас? Как это справедливо: набраться храбрости, когда уже чертовски поздно?
Каллиас прислонился к решётке лбом, чтобы не упасть. Его глаза впились в Элиаса, как две грозы, надвигающиеся с молниями и неприятностями.
— Храбрость никогда не опаздывает. Ты всегда можешь выбрать быть храбрее и лучше, чем ты был. И из того, что я знаю о Солейл… о Сорен… она уважала бы твою храбрость больше, чем твой страх. Даже если это произойдёт на твоём смертном одре.
— Но это причинит ей боль.
— Да. Но она заслуживает знать. Ты не можешь решать, что она не может принять — мы только что усвоили этот урок, и усвоили его с большим трудом. Кроме того, что, если ей тоже есть что сказать? Несправедливо с твоей стороны лишать её этой возможности. Вам двоим нужно откровенно поговорить, и сделать это нужно как можно скорее. Нехорошо умирать с секретами. Это отягощает душу.
Элиас в шоке уставился на него.
— Чёрт возьми, Каллиас, ты действительно умнее, когда пьян?