– Следовало бы догадаться об этом. Я помню, как ты советовал мне молиться, – сказала Ева.
– Пикассо согласился стать моим крестным отцом.
– Ты уже говорил с ним об этом?
– Да. Я хотел попросить тебя быть моей крестной матерью, но Пабло утверждает, что ты не вполне здорова.
– Думаю, он прав.
– Ты не обидишься, если вместо тебя будет Сильветта? Она твоя близкая подруга, и она прекрасно справится с этой ролью. А я буду представлять себе, что со мной рядом ты.
– Замечательная мысль, – слабым голосом ответила Ева. – Не могу предложить лучшей кандидатуры. Конечно, мне хотелось бы быть вместе с тобой в такой важный день. Где ты будешь креститься?
– В Сионском аббатстве. Пикассо все устроил. Ты знаешь это место?
«Там мы собирались венчаться», – хотелось ответить Еве. Но не было никакого смысла портить эту замечательную новость.
– Он определенно стал другим человеком с тех пор, как ты вошла в его жизнь, Ева, – сказал Макс. – Честно говоря, я никогда не думал, что он может найти для себя кого-то лучше, чем Фернанда. Сначала они были впечатляющей парой. Поэт, живущий во мне, сравнивал ее с яркой падающей звездой, сияющей и хрупкой. Но ты похожа на волну, сила и глубина которой никогда не иссякают. С тобой Пикассо обрел доброту, которая определенно сделала его лучше. Он преобразился. Все это произошло лишь благодаря тебе, и я с радостью признаю это.
– Он изменил и меня, Макс. Не думаю, что я сделала бы и половину того, чего достигла вместе с ним.
– Надеюсь, ты простишь мое отношение к тебе в самом начале наших отношений?
– Но ведь мы с тобой нашли общий язык в Сере. Я рада, что мы друзья.
Макс наклонился и перешел на шепот. Она вдруг заметила слезы, блестевшие в его глазах.
– Ты должна выздороветь, Ева. Не только ради Пабло, но ради всех нас.
– Я стараюсь, Макс. Я в самом деле стараюсь.
…Смерть стала черным призраком, ежедневно маячившим за спиной Пикассо. Тем не менее он рисовал с огромным воодушевлением, вдохновение наконец вернулось к нему. Он сражался со смертью, как опытный матадор сражается с быком. Мысль о корриде волновала его так же сильно, как и раньше. Он всегда любил страстный ритуал схватки с быком, символизировавший непреклонную решимость.
Он рисовал и рисовал. Ева спала. Все для него сплелось в один запутанный клубок. Чувства. Работа. Гнев. Жизнь. Смерть. Любовь. Секс. Он страстно желал, чтобы все было как прежде, но понимал, что это уже невозможно. И, наконец, предательство. В конце концов, разве Бог не нарушил сделку, когда он снова заставил себя довериться Его воле?
Пикассо продолжал рисовать, а Еве становилось все хуже и хуже. В те моменты, когда ностальгия одерживала верх над гневом, он создавал кубистские полотна и даже новых арлекинов. Он делал эскизы и занимался лепкой с такой страстью, как будто от этого зависела его жизнь. Когда вспыхивала ярость, он выплескивал свою боль на холсты в сюжетах, наполненных сарказмом, жестокостью и даже насмешками над болезнью Евы, потому что, в конце концов, он не мог открыто сердиться на женщину, дожидавшуюся смерти. Боль заставляла его провозглашать, что