Ее разум, уставший от бесконечной боли и затуманенный обезболивающими средствами, подсказывал, что прошло много времени, прежде чем она смогла вспомнить факты, а не обрывки снов, когда, наконец, открыла глаза. Впервые она почувствовала, что вполне воспринимает окружающее, в парижской квартире на улице Шольшер. Затерявшись под одеялами на огромной кровати из красного дерева, сначала она увидела большую фреску, обрамленную в раму и прислоненную к стене спальни. Каждый раз, когда она смотрела на нее, то вспоминала Сорг, и эти воспоминания были сладостно-горькими. Она всегда будет тосковать по этому дому и счастливым дням, проведенным вместе с Пикассо.

В парижской квартире стояла тишина. Слава богу, Пикассо наконец ушел. Он отчаянно нуждался в перемене обстановки. Ева помнила, что он целыми днями не отходил от нее. Она слышала его голос, настойчиво повторявший, что он не должен покидать ее даже ради работы. Ничто другое не значит для него так много, как она, повторял он. Теперь она слышала лишь свист ветра в ветвях деревьев за высокими окнами.

Ева с трудом противилась желанию снова заснуть. Она огляделась вокруг и увидела огонь в камине и картину Ma jolie, которую он выставил для нее на каминной полке. Спальня была уставлена множеством хрустальных ваз с цветами, и они походили на маленькие вспышки живых красок на фоне серых одеял, повязок и пузырьков с лекарствами. Все цветы были доставлены по указанию Пикассо, кроме оранжерейных роз, это был подарок Гертруды и Алисы. Они были единственными друзьями, знавшими об операции. Ева взяла с них клятву не рассказывать об этом никому другому. Горе и жалость в глаза Пикассо и без того были для нее тяжким бременем. «Скажите всем, что у меня воспаление легких или новый приступ бронхита, – попросила она. – Я просто не смогу вынести чужое сочувствие. Скажите что угодно, только не правду!»

Пикассо твердо придерживался занятой позиции. Он не отходил от ее постели. Дни превращались в недели. Он мало работал и еще меньше спал. Он беседовал с врачами. Он предлагал увеличить дозы обезболивающих препаратов. Часто, особенно с закрытыми глазами, она слышала в его голосе неизбывное страдание. Этот звук преследовал ее.

«Как странно», – подумала Ева, глядя из окна на деревья, за которыми угадывались очертания кладбища Монпарнас. Только сейчас она оценила горькую иронию и уместность этого вида.

Мрачная мысль удивила ее. Вместо тоски и опустошенности Ева ощущала в происходящем оттенок черного юмора. О чем думают другие умирающие люди? По крайней мере, она была рада, что может оставить эти мысли при себе. Во внутреннем уединении ей не нужно было соглашаться с упрямым оптимизмом Пикассо и с надеждой на благополучный исход, не требующий смирения перед неизбежностью.