Франсуа де Ларошфуко
По семейной легенде, эти серебряные с позолотой канделябры — любимцы эфемерно существующей Ольги Ждановны Райской. Я вставила в них свечи, зажгла, теперь лежу на диване в гостиной и смотрю на огонь. Он желто-оранжевый, спокойный и умиротворяющий. Интересно, сколько поколений до меня вот так смотрели на подобные язычки пламени? Может, писали любовные письма… Может быть, вышивали или музицировали… А я думаю…
Думаю о том, как странно сложилась моя жизнь, начиная с того промозглого ноябрьского дня, когда Юрий Александрович сообщил мне, что женится, уезжает в кругосветное путешествие, а агентством будет управлять его сын Александр. А потом первая встреча с Климовым- младшим… Тот день, когда он стал Холодильником…
— Я тоже хотел бы получить кое-что… Но не то, что ты имеешь… а тебя.
Эти слова преследуют меня и не перебиваются никакими стихами. После этой фразы мы в полной тишине сидим в автомобиле Холодильника не меньше получаса. Тишина глубокая, вязкая и какая-то опасная.
Она давит на меня не хуже сказанных Холодильником слов, становясь… подбираю слова для описания ощущений: напряженно обманчивой, ожидающе томительной, невыносимо многозначительной, тягостно угнетающей, постепенно превращаясь в мучительно виноватую.
Он молчит, потому что тоже подбирает новые слова для меня. Это понятно по рукам с набухшими венами, вцепившимся в руль, по взгляду, безотрывно следящему за мной в зеркале, взгляду, ставшему совсем темным, свинцовым.
Странно, но я перестаю дрожать: успокоились и колени, и руки, и все тело. Только сердце стучит рвано, не соблюдая хронометраж, словно забыло заданную частотность.
— Мы поедем? — тихо спрашиваю я, надеясь на человеческий ответ.
— Договоримся и поедем, — так же негромко отвечает Холодильник, убрав руки с руля и разминая онемевшие пальцы.
— Договоримся? О чем? — я не могу оторваться от отражения в зеркале, а Холодильник не оборачивается и не смотрит на меня "вживую".