Неправильность происходящего зашкаливает.

Я хочу обернуть время вспять, остановить Розенберга и не дать Каю совершить очередную ошибку, которую потом объяснить другим будет очень сложно. Но поздно. Как сквозь толщу воды я слышу визг Оксаны, причитания, стоны Розенберга, и следом тяжелые, решительные шаги моего отца.

— Что ты сделал? Зачем ты выбил Якову передний зуб, Костя?!

Это все я, это все моя вина, папа, хочу крикнуть ему, остановить его и не дать войти в комнату, но отец смотрит на Кая, а до меня ему нет никакого дела.

— Выйди, Юля.

Нет! Нет! Но голос меня подводит. В такие моменты, как этот, я почему-то немею, замираю, руки и ноги становятся такими тяжелыми, как никогда не были. Все слова кипят в голове, но язык, рот, голосовые связки и даже легкие — ничего мне не подчиняется.

Моя боль только обжигает изнутри, как глоток чистого уксуса. Нет, нет, нет, это не он, не он, папа! Неужели ты не видишь, какой он?

— Я сказал, выйди, Юля!

Он редко поднимет на меня голос. Так редко, что теперь ноги сами несут меня вон, а сердце колотится в груди от ужаса. Я бегу вон из этой комнаты, где на паркете остались пара густых багряных капель, потому что мне действительно становится страшно.

Выбил зуб.

Передний. Одним уверенным движением.

Должно быть, это больно.

Но поразительно, когда я захожу на кухню, где Оксана выложила, наверное, все виды заморозок, какие у нас только были в холодильнике, перед Розенбергом, как будто есть разница, чем охлаждать разбитую губу — замороженной кукурузой или куском говядины, — то начинаю смеяться.

Истерично, захлебываясь и до слез.

А стоит услышать, как шепелявит Розенберг в ответ на заботу Оксаны, как моя истерика идет на новый виток.

Оксана и Яков смолкают, и только ждут, пока меня отпустит.

И следом меня с размаху бьет осознание, что все, что я сейчас скажу в защиту Кая, не сработает. Надежда была. Но стоит увидеть перед собой Оксану, вспомнить застолье, тот несчастный «Оливье», и я пониманию — не с Оксаной.

Она, по умолчанию, встанет на сторону обиженного Розенберга.

Даже если я скажу, что Кай защищал мою честь. Она только отмахнется, что самое последнее дело махать кулаками и надо было сдержаться. Но что ожидать от такого сына, как он?

— Я пойду, — шепелявит, прижимая ко рту пластиковый пакет. — Шпашибо.