Поскольку на мессу я обычно ходил исключительно из уважения к старшим, в воскресный день нашего знакомства я тихо сидел в уголке, затем молча принял на язык «тело христово» и проследовал на выход за одухотворённой французской бабушкой, потерявшей деда несколько лет тому, и за еле сдерживающими себя сеньорой и сеньором Пенья. За дверью этих двоих ждала перепалка, в этом я не сомневался — похоже, дед прихватил на службу вчерашнюю газету, которую за делами не успел просмотреть, и намеревался использовать время, проведенное в церкви, с пользой. Я готовил себя к смачному фортиссимо безо всякого крещендо, как умела только буля, когда на выходе меня остановил он.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍— Рад приветствовать вас в Вилле, Стефан, — он посмотрел на меня полным смущения взглядом, вероятно, тем самым, подмеченным бабулей, но я каким-то образом понял, что он действительно рад. Был ли рад я, осталось для меня тогда под вопросом. Я был удивлён. Я был заинтересован. Я был заинтригован. Совсем не такие глаза смотрели из-за кафедры на прихожан во время проповеди. Да и голос был другим. Глубоким и размеренным, а вовсе не таким робким, как это «рад приветствовать вас в Вилле». А уж имя «Стефан», сказанное с придыханием, и вовсе выбило меня из колеи. На следующее утро я уехал, не подозревая, что к обычному крючку, который тянул меня обратно в Вилль прочной леской каждое лето, добавился ещё и этот голос.

Не думаю, что первый год магистратуры, а тем более, в чужой стране, да ещё и в таком огромном городе, как Нью-Йорк, пусть и после подготовительного курса, способен располагать к расшифровке двусмысленности, смакованию недосказанности и мысленному обращению к былому. Я и думать забыл о деревенском священнике. Как я полагал. Даже успел заново привыкнуть к английскому произношению своего имени — «Привет, Стивен! Как отдохнул?» — и о том, что матушка нарекла меня Стефаном, вспомнил только тогда, когда не кто иной, как именно она огорошила меня новостью о свадьбе брата.

Известие не было для неё радостным и, конечно же, во всём был виноват именно я. Ведь это я познакомил Пьера с «этой американкой». Когда они просто встречались, мама терпела, потому что надеялась, что её мальчик одумается, и так далее. Но я прекрасно знал свою матушку, чтобы понимать, что никто на земле, включая француженок, даже гипотетически не может составить Пьеру достойной партии — предшественница Жаннет, красавица Полин, была коренной парижанкой — поэтому я мужественно молчал в телефонную трубку в течение часа и согласился, в итоге, серьёзно поговорить с братом.