– Виктория, – тихо сказал он, – прошу вас, успокойтесь.
Успокоиться? Это как? И как он мог ожидать от меня, что я успокоюсь? Мой ребенок мертв.
Все пропало.
Врач заговорил с моей матерью. Но, опять же, вполголоса.
Он вызвал медсестру. Та прибежала, и через пару минут доктор ввел мне в капельницу очередную дозу лекарства.
– Нет, – простонала я. Мои губы задрожали. – Мой ребенок…
Я недоговорила и вновь погрузилась в темноту.
Через три дня меня выписали из больницы. Меня заставили пройтись по палате – врач хотел убедиться, что мой шрам от кесарева сечения заживает нормально. Всякий раз, когда он пытался заговорить со мной о моей потере, я затыкала уши. Я отказывалась это слышать. Каждый час был для меня сущей пыткой.
В день выписки я ничего не чувствовала. У меня был разрушенный брак. Муж, который, по словам врача, умер.
Я потеряла ребенка.
Но было… было и что-то еще. Огромная часть моих воспоминаний была вырезана и украдена у меня. Впрочем, какая разница. Если они ушли, значит, я с ними не справилась. Наверняка на то имелась причина.
Готовясь к выписке, я сказала матери, что она может оставить цветы себе или же подарить их кому-нибудь. Я не могла на них смотреть. Я никого не впускала к себе, кроме матери или Рене. Мать хотела отвезти меня домой, но я сказала ей, что меня заберет Рене. Я боялась, что не вынесу жалостливых взглядов матери.
Я вышла из дверей больницы в пижаме и с разбитым сердцем. Я дышала, превозмогая боль, и пыталась убедить себя, что это не страшно. Я не решалась посмотреть на швы.