– Это Юрий Андреевич Лебедев, – сообщила дородная женщина из отдела опеки, будто меня вообще волнует, как зовут этого хмыря. – Твой отец…

И тут меня просто вынесло. Стою, как молнией прошибленный, а у самого кулаки чешутся заехать ему по морде. Ну и что, что выше меня на целую голову? Ну и что, что он не знал обо мне раньше, в чем я сильно сомневался. Мать ни раз говорила об обратном, а из их гребаной парочки я предпочитал больше доверять первой. Ее я, по крайней мере, знал.

– Ну, здравствуй, – протянул незнакомец, сверля меня хитрющими глазами. Говорил он медленно, но так надменно, с таким выражением, будто играл роль на сцене Большого. – Сын, – от этого его «сына» чуть не рассмеялся. Честное слово, таких павлинов мне еще не приходилось встречать.

Сын. Зашибись просто. На что он вообще рассчитывает? Думает, стоит разок улыбнуться пренебрежительно, посмотреть свысока, и все? Дело в кармане, а дурачок-Игорешка от радости завиляет хвостом и запрыгает вокруг на задних лапах? Тоже самое я сказал ему в лицо, совершенно не стесняясь в выражениях. Меня не волновало ни присутствие этой мадамы рядом, чье лицо вмиг вытянулось и стало похоже на продолговатый помидор, ни то, что меня могут сдать в детский дом. Я думал только о том, что плевать мне на такого отца, которому тринадцать лет и дела до меня не было. Сын видите ли. Сейчас разрыдаюсь от счастья.

И че вам кажется, он оставил меня в покое? Нет. Завел в кабинет главного врача, который любезно уступил его для душещипательной беседы между отцом и сыном, и принялся убеждать. Настырно так, самозабвенно, будто ему реально было до меня дело.

– Поверь, – начал Лебедев, усадив меня напротив, – мне самому дико от всей этой ситуации. Но, – нахмурился, отвел взгляд, – я узнал о тебе только пару дней назад. Надежда позвонила мне… Несла какой-то бред, кричала, что я никогда не увижу сына. Я ей сначала не поверил, думал, напилась, не понимает, что говорит. А потом мне позвонили из больницы, – тут он снова посмотрел на меня. Только на этот раз по-другому. С некоторой грустью во взгляде, жалостью. – Если бы я только мог изменить все… Я бы сделал все возможное, чтобы у тебя было хорошее детство, достойное, какое ты заслуживаешь… Я прошу тебя дать мне шанс все исправить. Обещаю, что не стану давить на тебя, не буду ничего требовать. Просто, – очередной тяжелый вздох и взгляд глаза в глаза, от которого даже меня прошибло, – давай попробуем узнать друг друга, познакомиться, как отец с сыном…

Губы сами произносят ругательство, кадр замирает, воспоминания рассыпаются на мелкие куски, падают на пол разбитым стеклом. Провожу ребром ладони по шее, заставляю себя успокоиться, вернуться в настоящее. За свою детскую ошибку я поплатился сполна, так что нет смысла продолжать думать об этом, травить душу ненужными «если бы» и «может быть». Ничего уже не изменится. Время не вернуть назад, поступки не переиграть. Это невозможно. Иначе, мы бы уже давно жили в идеальном мире.