Но Таиб удержал меня.

— Изабель, погодите. Расскажите, что вас так мучит? Мне больно видеть вас такой.

— Не могу. Я никому об этом не говорила. — Я коротко и горько рассмеялась. — Впрочем, и делиться-то было не с кем. Так всегда случается. Когда тебе больше всего нужно, никого рядом нет. Этот урок я усвоила еще с юности. Вдобавок мне было очень стыдно.

— Все, что вы мне скажете, нисколько меня не шокирует, не уронит вас в моих глазах.

— Вы меня совсем не знаете. Если бы знали, какова я на самом деле, не говорили бы так, презирали бы меня, не захотели бы даже подойти ко мне.

Слова хлынули из меня бурным, угрожающим потоком. Как ни пыталась я удержать их, они продолжали литься, словно в недрах моего существа забил мощный родник.

Я рассказала ему все, что никому прежде не открывала, вывернула душу, обнажила перед ним мрачную, позорную тайну, которую хоронила в груди с того самого страшного лета, когда мне было четырнадцать и вся жизнь моя раскололась надвое. Раньше я была просто Иззи, маленькая невинная дикарка, которая любила смеяться и громко разговаривала, не задумываясь над своими словами, лазала по деревьям и прыгала с высоких стен, бросалась в жизнь очертя голову и была счастлива, уверенная в том, что жизнь длится вечно. На исходе лета она превратилась в Изабель, оскверненную, сломленную, запуганную, покинутую одним родителем на неласковые заботы и милости другого. Теперь даже с лучшей подругой я не могла поделиться тем, как живу. Встречаясь с людьми, я надевала маску спокойной, обходительной и старательной мышки. Она скоро приросла к моему лицу, теперь все узнавали меня только по ней. Чувствуя отвращение к себе, я с корнем вырвала из жизни все, что напоминало о прежней маленькой дикой твари, которая спровоцировала отца на столь извращенный поступок, а потом, когда он сам пришел в ужас от содеянного, вынудила его уйти навсегда. Я стала человеком, каким, возможно, отчасти была и прежде: эмоционально сдержанной, замкнутой, боящейся заводить с людьми тесные отношения и рисковать, с заблокированным чувством открытости и радости жизни.

Все это время Таиб не отрывал от меня серьезного, мрачного взгляда. Он не изображал на лице сочувствия или возмущения, не перебивал и не пытался потрепать меня по плечу, просто слушал так, как до сих пор этого не делал никто.

Наконец фонтан моих излияний иссяк, оставив ощущение пустоты, словно я была не человек, а выдолбленная и высушенная тыква, будто кожа моя туго обтягивала каркас, внутри которого ничего не оставалось.

Таиб отвернулся и очень долго молчал, глядя в землю. Я уже стала думать, что ему было так же стыдно слушать мою мерзкую исповедь, как мне говорить.