В тот момент Обри вспомнил, что она и в самом деле знает.

– Он был моим другом, – сказал он. – Я знаю: это не то же самое, что потерять семью.

Она остановила его поцелуем в щеку.

– Горе – это не соревнование, – сказала Колетт. – То, что произошло с твоим другом – просто ужасно. Никто не должен сталкиваться с подобной жестокостью, особенно от своих соотечественников. Это преступление против человечности. Против порядочности и разума.

– Иногда кажется, что в Америке никогда не слышали про порядочность, – с горечью сказал Обри.

– Но ведь и ты из Америки, – сказала она. – Все не может быть настолько плохо.

– Может показаться, что это всего лишь пара плохих парней, – сказал Обри. – Но их гораздо больше. Это болезнь, понимаешь? Безумие. Оно распространилось повсюду. По всей армии, по всему Югу, и не только.

Колетт посмотрела на него.

– Ты вернешься обратно? – спросила она. – Или останешься здесь, во Франции?

Его глаза широко распахнулись.

– Остаться здесь? Дядя Сэм мне не позволит, – сказал он. – И я буду скучать по своей семье.

Колетт прижалась к его руке.

– Если у тебя есть семья, – пробормотала она, – то ты должен быть рядом с ними.

Обри поцеловал тыльную сторону ее руки.

– Не могу поверить, что я здесь, – сказал он. – Ты не представляешь, как сильно я скучал по тебе.

– Представляю.

Его улыбка потухла.

– Я не тот, кем был раньше, – сказал он. – Мне нечего тебе предложить. Теперь я солдат, а не пианист.

Колетт засмеялась.

– Ну да, а я балерина.