– В моем мире, если ты кого-то любишь… враги могут счесть это слабостью и использовать против тебя, – проговорил он.

– Это меня не волнует. – Фара накрыла рукой его руку. – Что еще?

– То, что я уже говорил, – пробормотал Блэквелл, пытаясь найти слова, способные выразить глубину проблемы. – Я был… я разбит, сломлен. Я не только боюсь причинить тебе вред во сне – я также опасаюсь, что если позволю себе любить, надеяться, то сила моей любви поглотит тебя, уничтожит каким-то образом. Я не знаю… Задушит или оттолкнет тебя.

Фара уняла его волнение одним прикосновением, и Дориан был рад, что не отшатнулся, а растворился в тепле ее ласки.

– Это не то, что делает любовь, – прошептала она, поднимая голову, чтобы запечатлеть поцелуй над его сердцем. – Конечно, она все поглощает, но любовь – настоящая любовь – не разрушает и не душит. Она противоположна слабости. Любовь делает нас сильнее. Освобождает. Она проникает в каждую клеточку твоего тела и укрепляет то, что может быть разбито. Она необходима телу, как еда или вода. Она не могла бы меня оттолкнуть. Я могу только смириться и благоговеть перед самым драгоценным даром твоей любви. – Голос Фары дрогнул, а из глаз хлынули слезы, которые она сдерживала. – Это то, чего я всегда хотела больше всего на свете, с того самого мгновения, когда познакомилась с тобой. Злым и избитым, на кладбище «Эпплкросса». Я хотела удержать тебя, обнять вот так и научить любить.

Горло Дориана жгло. Ее слова. Ее глаза. Ее слезы. Ему было невыносимо видеть их, он боялся, что его сердце будет расширяться, пока его грудь не лопнет. Сцепив зубы, он сморгнул с ресниц непонятный туман.

А потом, запаниковав, резко сел, готовый убежать.

– Дориан, нет! – Фара шокировала мужа, положив на него длинную, гладкую ногу и так крепко прижавшись к нему всем телом, что ему пришлось бы сделать ей больно, чтобы освободиться. – Не убегай от этого!

– Фара… – прохрипел он, теряясь в буре эмоций, переполнявших его горло.

– Ты мой, Дориан Блэквелл, – твердо проговорила она со свирепой властностью, столь чуждой ее ангельскому лицу. – Только мой. – Дориан почувствовал соленый вкус ее языка, когда целовал ее, ощутил холодную влагу на своих щеках, когда она приняла мужа в свое тело, обхватив его руками и ногами.

Он вцепился в нее, она льнула к нему. Их руки блуждали и исследовали. Удовольствие быстро расцвело, и кровь запела. Одновременная кульминация, столь сладостная и продолжительная, разрушила все барьеры, оставшиеся между ними, сплавив их души и голоса в древнюю песню пульсирующего блаженства.