Я вообразила Одиль в берете, с вызовом смотрящую на гестаповца, – точно так же, как она смотрела на папу. Могу поспорить, она прятала в своей квартире евреев.
– Если бы Одиль спрятала Анну Франк, та до сих пор была бы жива.
– Верно, – согласилась Мэри Луиза. – Давай посмотрим, что еще у нее тут есть.
Мы оставили книги в беспорядке и отправились в спальню. Мэри Луиза исчезла в просторном стенном шкафу.
– Шкатулка для драгоценностей! Спорим, в ней полно рубинов от старого возлюбленного!
Я влезла за ней в шкаф. Мы едва поместились там вдвоем. Мою щеку задели рукава блузок Одиль. На колышке сбоку висела черная кружевная ночная рубашка – нечто настолько чувственное, что мы покраснели. В углу стояло ружье Бака. Нам не следовало совать нос в спальню Одиль, в ее гардеробную, трогать ее вещи. Я это понимала. Но не могла удержаться от того, чтобы не погладить кашемировые кардиганы, сложенные так, словно они все еще лежали на полках магазина.
Мэри Луиза показала на белую шкатулку на второй сверху полке. Я схватила ее, а Мэри Луиза открыла золоченую застежку.
– Она не заперта! – восхитилась я.
– Вот незадача! – Мэри Луиза достала связку бумаг.
– Может, это любовные письма?
Я надеялась именно на это, желая увидеть кусочек прошлого Одиль, записанного возлюбленным. Баком или кем-то еще, кем-то потрясающим и иностранным. Бумага пожелтела от старости и хрустела, как сильно зажаренный бекон. Я схватила верхний листок. Почерк на нем был женственным, стремительным, похожим на почерк Одиль. Значит, не от любовника. Этот французский нелегко было понять. В письме было полно слов вроде «скакать». Когда-то я видела это слово, но давно уже засунула в самый дальний уголок памяти.