Она вздернула голову и сказала:

– Это мой дом.

Колин растерянно огляделся. Да, он не в своем доме, а женщина, которая продолжает оставаться его сестрой, теперь герцогиня Гастингс и хозяйка этого дома.

Он подошел к ней, коснулся руки и негромко проговорил:

– Тогда решай сама.

– Благодарю.

– Но недолго, – предупредил он. – Не воображай, что мы допустим неопределенность твоего положения.

«Не бойся, братец, – подумала Дафна, – скоро все прояснится. Потому что через какие-нибудь две с половиной недели мой статус станет вполне определенным».

Каждое утро она теперь просыпалась в волнении: случится или не случится то, что, как она уже знает, должно означать осуществление или крах ее самого заветного желания.

Каждое утро, вставая с постели, она смотрела на простыни и с затаенной радостью отмечала их белизну: никаких следов крови. Хотя в общем-то сроки еще скорее всего не наступили. И она молила Небо, чтобы, когда наступят, все оставалось по-прежнему: такая же снежная чистота.

Спустя неделю после того, как – по ее подсчетам – должны были начаться кровотечения, она позволила себе осторожно надеяться на счастливый исход. Правда, и раньше у нее бывали задержки на несколько дней, но так надолго никогда.

А еще через неделю она уже счастливо улыбалась каждое утро, ощущая себя обладательницей бесценного сокровища, о котором пока никто не знает, но которое она вскоре перестанет скрывать (да и как это сделать?) от окружающих. Однако в настоящее время никому ни слова – ни матери, ни братьям, ни мужу.

Вины за свою скрытность – особенно перед Саймоном – она не ощущала. В конце концов, это он скрывал от нее правду, да еще какую: что он мог быть отцом. А потом еще худший обман – поступал почти как Онан из Ветхого Завета: изливал свое семя на землю.

Но в большей степени хранить тайну от Саймона ее понуждал страх, что своими действиями – осуждением, гневом – он омрачит ее радость. Однако она отправила записку управляющему замком Клайвдон с просьбой сообщить местоположение герцога.

В конце третьей недели разлуки с Саймоном она решилась все-таки написать ему письмо.

Не успел еще застыть сургуч, которым она запечатала свое послание, как перед ней возник Энтони собственной персоной. И выглядел он чрезвычайно взвинченным, если не сказать – разъяренным.

Он без всякого предупреждения ворвался в комнату, где она сидела и где никак не предполагала никого принимать, а потому даже и думать боялась о том, скольких слуг, включая дворецкого, этот незваный гость оттолкнул на своем пути.

Дафна хорошо знала, что в таком состоянии старший брат бывает неуправляем, даже опасен, но не удержалась от язвительного тона, поинтересовавшись: