В первый раз, как ей показалось, Константин был немного нетерпелив, но для нее приоткрылась завеса над этим ощущением. Марика и не представляла, что такое возможно: каждый раз, когда она прижималась к нему и сосредотачивалась на ощущениях в стремлении сохранить их хотя бы на пару минут, внутри открывалось что-то новое, по глубине не сравнимое с испытанным раньше. Марика вряд ли нашла бы слова для того, чтобы описать эти ощущения. Она могла только восстановить в памяти обрывки, которые без труда складывались в цельную картину и заставляли испытать это чувство снова.

Она помнила, как откидывала голову на подушку, подставляя поцелуям шею и не убирая с лица растрепавшиеся волосы, просила его не останавливаться, хотя через долю секунды уже пыталась увернуться и умоляла его: «Пожалуйста, не надо, еще чуть-чуть — и я точно сойду с ума!», а потом мешала венгерский с польским, говоря сущую бессмыслицу. Когда же Константин, которого она уже несколько раз за эти долгие — сколько же прошло? — минуты успела назвать и мучителем, и чудовищем, и любимым, позволил ей разбить стены этого бездонного лабиринта, она прикусила губу до крови, безуспешно пытаясь сдержать рвавшийся наружу крик, и на несколько секунд потеряла сознание. Он изучал ее лицо — изучал так, будто смотрел на самую красивую в мире картину — после чего наклонился к ней и поцеловал.