— Я не испытывал подобного ни с одной женщиной, — сказал он, и Марика, которая в другой момент сочла бы эту фразу верхом пошлости, если не откровенной ложью, безмолвно кивнула. Она бы могла ответить ему то же самое, но сил для того, чтобы говорить, у нее не было — она чувствовала себя абсолютно опустошенной. Что не мешало ей думать о том, что это будет длинная ночь, и она не испытала и малой доли того, что ей предстоит испытать.

Потом они лежали, обнявшись, целовали друг друга, смеялись, пытались поправить простыни, лазали под кроватью в поисках затерявшихся подушек. Марика говорила, что надо хотя бы ради приличия взглянуть на приготовленный ужин, а, может, даже и перекусить. Константин просил ее решить, кем же он для нее является — чудовищем, мучителем или любимым, шутил насчет ее лингвистических познаний и демонстрировал расцарапанные плечи. Марика продемонстрировала прокушенную губу и пригласила гостя на кухню — отдать должное ужину.

… За эти семь лет в ее бывшем муже ничего не изменилось. Он остался таким же нежным, так же тонко чувствовал ее, как раньше. Правда, Марике показалось, что в нем появилось что-то более глубокое, мудрое, спокойное, которым он хотел поделиться с ней. Когда-то они могли проводить наедине долгие часы, будто специально растягивая время, и медленно наслаждаться друг другом. Так было и на этот раз, только теперь Марика гораздо острее чувствовала каждое мгновение и жадно впитывала происходящее.

— Я мог бы умереть ради того, чтобы насытиться тобой, — шепнул он ей, и она вспыхнула — Константин был единственным мужчиной, откровенность которого, пусть и совершенно естественная, как и все, сказанное им, каждый раз заставляла ее краснеть.