— Благослови вас Бог, мать-настоятельница, — поприветствовал он ее, слезая с коня.

— И вас, отец-настоятель. — Мать Уинифред взглянула на жалкого фазана, подумав, что сегодня им не удастся хорошо поужинать, а аббат тем временем тайком принюхивался, но так и не смог уловить соблазнительных кухонных ароматов. Он еще помнил то время, когда с нетерпением ожидал знаменитое бланманже матери Уинифред, которое она готовила сама, на миндальном молоке с сахаром и анисом. Еще она готовила вкуснейшие рыбные клецки и оладьи, при одном виде которых текли слюнки. К сожалению, это время прошло. Теперь если он оставался здесь на обед, то мог рассчитывать лишь на жидкий суп, черствый хлеб, вялую капусту и бобы, от которых его потом пучило целую неделю.

С урчащими от голода желудками они вошли в капитул.

По пути они разговаривали о погоде и других малозначительных вещах, вели «окольные разговоры», как их называла про себя настоятельница, потому что она знала аббата достаточно хорошо, чтобы определить, что он медлит с сообщением неприятных известий, к тому же от зорких глаз Уинифред не укрылось новое облачение аббата. Его мантия, хоть и была черного цвета, буквально сияла на солнце — так же, как выбритая на макушке тонзура. Еще она заметила, что он успел раздобреть за те две недели, прошедшие с тех пор, как она видела его последний раз.

Однако сильнее всего ее беспокоила причина его неожиданного приезда, о которой он пока старательно избегал говорить. Мог бы и не беспокоиться, она и так догадывается, с чем он приехал: крышу не будут ремонтировать и в этом году. Но может быть, ей удастся обернуть этот неприятный визит себе на пользу. Раз уж аббат приехал с плохими вестями, то, может быть, он не будет больше упорствовать, позволит ей написать запрестольный образ. Она попробует затронуть ту крупицу снисхождения, которая еще осталась в его сердце.

Уинифред верила каждому слову Библии, но считала возможным толковать ее по-своему. Например, она верила, что Господь первым создал мужчину, но не считала, что это сделало мужчин умнее. Но она дала обет послушания, поэтому ей придется повиноваться аббату — в рамках разумного. Если он не хочет чинить крышу, значит, ему придется уступить в этом споре об алтаре. Она заслуживает того, чтобы с ней считались. Уинифред было почти шестьдесят, она была одной из самых старых женщин, которых знала сама. Да и старше большинства известных ей мужчин, уж, во всяком случае, старше отца-настоятеля, так что, думала она, это дает ей право на некоторые привилегии.