Осмотр не выявил почти ничего полезного, но кое-чем все же удалось разжиться. Вдобавок к клубничному обнаружилось еще варенье – вишневое. «Сейчас мы устроим сладкую жизнь, даже и без кутузки, – Лиза хмыкнула и ловко откупорила литровую банку. – Сейчас вам будет натюрморт-десерт!»

Она стала орудовать ложкой, тщательно прицеливаясь, как художник-абстракционист. Вместе обе субстанции давали интересное сочетание цветов, а вишни вдобавок смотрелись очень красиво на светлом полу – трагически и беззащитно. «Вы хотели быть живописцем, Николай Крамской? – громко спросила Елизавета. – Так вот, вы опоздали. Здесь, в Сиволдайске, живописец – я! Никогда не думала, что у меня талант».

В холодильнике нашлись куриные яйца, которые тоже пошли в дело. Вскоре стены были разукрашены на совесть, и Лиза признала, что получилось у нее неплохо. «Картина моей жизни, – пробормотала она, оглядываясь кругом. – Прямо как Джексон Поллак. Хоть тот, конечно, делал все не так».

Она повертела в руках пакет с молоком, но решила, что молочные пятна не попадут в цветовую гамму. Зато, банка с медом пришлась кстати – его разводами она щедро украсила поверхность керамической плиты. На этом пришлось остановиться – ее фантазия сошла на нет.

«Жаловался, что один живешь? – мрачно произнесла Елизавета. – Ну так, значит, привык к уборке. Что поделать, гостья была – сам пригласил, я не напрашивалась. Или пусть шлюхи твои поработают, они не принцессы, им не привыкать». Она еще раз обвела кухню критическим взглядом и, гордо выпрямив спину, прошествовала в гостиную, стараясь не ступить ни во что липкое.

Там пыл ее неожиданно иссяк. Елизавета прошлась в сомнении вдоль серванта и книжных полок, но бить посуду или рвать книги ей в голову не пришло. Она вообще жалела ни в чем не повинные вещи, а эти к тому же были изысканны и изящны. Рассеянно полюбовавшись бокалами из хрусталя и чайными чашками из китайского фарфора, Лиза уселась в знакомое уже кресло и попыталась подвести итоги.

После пролитых слез и кухонного погрома мысли ее не прояснились ничуть. Голова шла кругом, и на душе с каждой минутой становилось все тоскливей. Там засели обида и недовольство миром, но за ними скрывалось что-то еще – след незнакомого отчаяния, тревога, утвердившаяся тяжело и прочно, как неподатливый холодный ком. Комната была чужой, и город за окном был ненавистен и чужд. Во всем пространстве, куда ни дотянись воображением, не было ни сочувствия, ни тепла.

«Что я здесь делаю? – спросила себя Лиза и в недоумении пожала плечами. – Это все то письмо проклятое виновато!»