Марина Александровна отняла руки от лица и, исподволь оглядываясь, отступила в прихожую. Там она еще раз посмотрела назад и аккуратно, чуть сгруппировавшись, упала на мягкий ковер и закатила глаза.

Иван не шелохнулся. Если бы не оглядка матери, не бережность ее падения, он, несомненно, кинулся бы к ней, стал помогать, утешать, просить прощения. Но Марина Александровна плохо, по-любительски отыграла сцену, и Иван не мог этого не заметить.

Таня — тем более. Она решительно взяла Ивана за руку и сказала:

— Идем отсюда.

— О-о! — простонала Марина Александровна, не раскрывая глаз.

Из глубин коридора накатывался отец.

— Марина! — воскликнул он. — Скажи, скажи мне, что он с тобой сделал?!

Этого Иван уже не мог вынести. Он развернулся, подхватил сумку и вместе с Таней устремился по лестнице вниз.

— Вернись, негодяй! — грохотал сверху голос отца. — Вернись и посмотри, что ты сделал с матерью! Но возвращаться они не стали.

Таня пристроила мужа на свободную коечку в комнате у знакомых ребят. Это предполагалось как сугубо временная мера — уже на другой день после несостоявшегося знакомства со свекрами Таня имела очень серьезный разговор с комендантшей на предмет выделения им отдельной комнаты. Беседа вышла не очень приятной — комендантша однозначно отказала ей, потому что ее муж (а) имеет ленинградскую прописку и жилье и (б) не работает в строительном управлении. Более того, Тане намекнули, что ее хахаль, будь он там муж или не муж, вообще ночует в общежитии только по милости руководства, а потому руководство вправе рассчитывать на некоторый материальный стимул, хотя бы с получки. У Тани довольно быстро возник один план, но начать приводить его в действие можно было только на выходных.

Утром она убегала на работу, а Иван просыпался, слонялся по общежитию, коротал время в кино или перед телевизором в комнате отдыха. Конечно, надо было бы заняться дипломом, но и черновики, и читательский билет остались у родителей, что, откровенно говоря, Иван воспринимал с облегчением — сейчас ни ум, ни душа ни к какому диплому не лежали. Он весь погрузился в сложные, научно выражаясь, амбивалентные переживания, связанные с переменами в его жизни. В первую очередь он самозабвенно жалел себя — ради супружеского счастья потерял родной дом, а счастье-то подмигнуло и скрылось. Ну, почти скрылось — после ужина тактичные Оля и Поля уходили «на телевизор», оставляя молодоженов наедине на часик-полтора. Но скоро, слишком скоро, раздавались в дверь легкие стуки, и Таня, поспешно приведя себя и мужа в порядок, кричала: «Заходите!», сама уходила с Иваном в коридор, на кухню, в комнату отдыха, совсем на чуть-чуть: везде толокся народ, и самой нужно было к завтрему выспаться. Проводив Таню обратно в «келью», Иван тупо досматривал телевизор до самого гудочка, либо шел на свое койко-место, где резался с ребятами в «козла» (карточного или доминошного), по мере способностей поддерживая беседу — о водке и бабах. Проживание в общежитии напоминало ему больницу, где он месяц пролежал в десятом классе с гепатитом.