Вот черт, забыл, где в этом доме держат лекарства… В спальне, наверное.

Похороны, как и свадьба, с которой минул год и десять дней, были скромными и малолюдными. Не было ни оркестра, ни скорбных речей. Собравшиеся помолчали перед раскрытой могилой, кинули на гроб по горстке земли, украсили холмик цветами и венками, постояли еще немного, глядя на увеличенную старую фотографию улыбающейся Елены, и разошлись, кто на поминки к Чернову, а кто по домам. Кроме Дмитрия Дормидонтовича и Павла пришли две приятельницы Елены по институту, человек шесть соседей, горько причитающая мать Воронова в черном платке. Обком был представлен верной Мариной Александровной, которая пришла с мужем, — оба выглядели постаревшими, растерянными, — несколькими машинистками, буфетчицей, уборщицей и двумя офицерами Девятого управления, которым присутствовать здесь полагалось по должности. Никто из чинов, несмотря на то что отставка Дмитрия Дормидонтовича еще не была принята официально, не приехал. С комбината, где работала Елена, прибыл главный технолог Левский, месткомовский деятель, явившийся с казенным венком из пластмассовых цветов, и неприметная старушка Хорольская. Больше из отдела не пришел никто, хотя о трагической гибели их сотрудницы извещало траурное объявление в холле комбината. Таково было коллективное решение работников отдела, потрясенных сначала жалким видом вернувшегося из Парижа Воронова, а потом и рассказами Кузина, которому Воронов незадолго до неожиданной смерти жены два дня подряд изливал душу за бутылкой. Лидию Тарасовну, находившуюся в невменяемом состоянии в больнице, врачи категорически запретили везти сюда. И еще рядом с Павлом и Дмитрием Дормидонтовичем стоял неизвестный никому более морской офицер, третьим, после отца и брата, бросивший на гроб горсть земли.

Даже Марина Александровна узнала в нем Рафаловича только на поминках.

Леня заматерел, сильно раздался вширь, начал лысеть. Телеграмма Павла застала его за очередным сбором чемоданов в Москву, по казенной надобности. В Ленинград он вырвался уже из столицы, всего на день. Помянув Елку вместе со всеми, он извинился и пошел одеваться — перед отъездом надо было еще заглянуть к родителям. Павел проводил его в прихожую.

— Знаешь, Поль, спасибо тебе, — сказал Рафалович на прощанье. — За все эти годы я старался забыть Елку и, как мне казалось, забыл. Но все равно что-то такое скребло в душе. Теперь этого нет. Простившись с Елкой, я с прошлым простился, освободился от него. Спасибо. И извини, что в такой день я о себе…