— Что ты понимаешь? — мягко спрашивает Локи.

— Понимаю, что он был геем. Он гомосексуалист. Он не любил мою мать. Он женился на ней, потому что чувствовал, что он должен. Мать забеременела, потому что так принято, — отвечаю я. — Но на самом деле он просто боялся. Он должен был остаться с тем, кого любит, а нас отпустить с миром, раз он так ненавидел нас с матерью.

— Не думаю, что он ненавидел вас, — мягко проговаривает Локи.

— А впечатление было такое, будто всей душой ненавидит. После того дня он даже не мог смотреть на меня. Но я ни разу не проговорилась. Мать продолжала рыдать, а он не проронил ни слова в свою защиту. А потом поползли слухи. Я так понимаю, что они продолжили свои отношения, потому что после того, как я их застала вместе, священник задержался в городе еще на несколько месяцев, хотя ни разу со мной не заговаривал. В то воскресенье мама даже показала ему мой синяк, прямо на том месте в церкви, с которого я полетела к стене, а потом осела рядом с отцом. Она улыбалась и извинялась за мой вид, приговаривая, что я такая неуклюжая, что где-то разбилась. А он ни слова не вымолвил. Негодяй, — шиплю я. — Надо же, завести интрижку с женатым человеком.

Локи спокойно взирает на меня, а двоякий смысл моего высказывания явно не проскальзывает мимо его ушей.

— Тут совсем другое, — говорю я. — У него был ребенок. Я! А Алекс не был женат. Я бы никогда…

Я не хочу говорить об Алексе.

— Что случилось потом? — спрашивает он.

— Начали распространяться слухи. Закончилось тем, что счастливая — хоть и тихая — школьница, у которой было несколько друзей, осталась только с одной подругой Полли. Другие дети дразнили и травили меня, а отца поливали грязью. Менталитет маленького городка дал о себе знать, и они были беспощадны. Полли была моей единственной подругой, но даже она заставляла меня чувствовать себя так, будто я ей обязана и должна по гроб жизни. Я прошла через долгие годы душевных мук. Священник уехал, появился другой, и слухи разрослись до необъятных размеров. Насколько я знаю, отец никогда ни в чем не признавался. Но, без тени сомнения, мама знала. Она знала, — выделяю я последнее слово. — И она не разводилась с ним!

Как раз этого я никогда не смогу понять.

— Почему она не подала на развод? Зачем жить во вранье? Зачем заставлять себя страдать? Это был полнейший, несусветный фарс! — меня это ужасно злит. — Думаю, отец хотел развестись. Я слышала однажды, что он что-то такое бормотал, но мать никогда не дала бы ему этого сделать. Как-то раз, прямо перед своим отъездом, я спросила мать, почему она не разведется с ним, если из-за него она чувствует себя такой несчастной? Знаешь, что она сказала? Она ответила: «Мы венчались перед лицом Господа, мы навсегда связаны под его взором». Вот так шутка! — восклицаю я. — Они превратили брак в уродливую карикатуру. Они изначально не должны были жениться, не говоря уже о том, чтобы жить в браке. Они до сих пор не развелись! — возмущаюсь я, чувствуя подступающую истерику. — А он гомосексуалист! Мой отец — гей! О чем, черт возьми, она думала?