Я причиняю ей боль. Постоянно. Тем сильнее, чем меньше этого хочу.

Мне кажется, что от повисшего между нами напряжения вот-вот начнут мигать тусклые лампочки старого вагона поезда. А в тот момент, когда я разворачиваюсь захлопнуть за нами дверь купе и случайно вскользь задеваю рукой её бедро, им следовало бы взорваться к чёртовой матери, как взрывается который раз за последние пару дней моё терпение.

— Я всё помню: смотреть, но не трогать, — ухмыляюсь нагло, а сам пользуюсь тем, что поезд сильно покачивается, набирая скорость, и прислоняюсь к ней ближе. Моя мечта в этот момент — чтобы кто-нибудь сорвал стоп-кран, потому что мой собственный уже не работает. — Многие с этого и начинают.

Звук пощёчины оглушает меня на пару секунд, а рука по инерции дёргается вверх, чтобы пальцами прикоснуться к коже и проверить, действительно ли она настолько горячая, как это ощущается после её удара. И я готов подставить вторую щёку, но вовсе не в знак смирения, а с полным осознанием того, что всё это заслужил.

Её ненависть, презрение, отвращение.

Я упиваюсь ими. Жадно втягиваю в себя, глотаю и чувствую, как они расходятся по телу едкой щёлочью, заполоняют изнутри и выжирают, выжигают, вычищают меня дочиста. Любая проявляемая ей эмоция по отношению ко мне — бесценный подарок, стимул двигаться дальше, смысл жизни.

Маша даже не пытается как-то прокомментировать всё случившееся, просто с выражением брезгливости на своём миловидном лице отодвигается подальше от меня и садится на своё место, скидывает обувь и залезает на сидение прямо с ногами. И когда её взгляд прочно приклеивается к мелькающему за окном пейзажу, как и в прошлую нашу поездку, я с сожалением понимаю, что впереди снова двенадцать часов гнетущей тишины.

Ладонью всё же провожу по пылающей щеке и ухмыляюсь криво, находя эти ощущения неожиданно приятными. Это слишком волнительно: испытать что-то впервые именно с ней. Как в прошлом, о котором мы, не сговариваясь, молчим.

От каких-то дешёвых сигарет, купленных в ларьке возле её дома, гудит и кружится голова, а противный кисловато-горький запах табака пропитывает пальцы и не желает уходить, сколько бы я не тёр их с мылом, упираясь лбом в прохладное зеркало в туалете нашего вагона. Каждый раз я срываюсь покурить в тамбур, чувствуя, что подхожу к точке собственного плавления и не могу больше находиться с ней в одном купе и сохранять внешнюю невозмутимость, не произносить ни единого звука, ведь мне хочется орать на неё, чёртову упрямую сучку. Но за несколько минут на совсем незначительном расстоянии меня только клинит ещё сильнее, и обратно я врываюсь с желанием немедленно прижать её к дермантиновой поверхности и целовать так, чтобы она похотливо извивалась и скулила подо мной.