Не учёл лишь одного: что она не захочет меня прощать. И, возможно, будет в этом полностью права.

— Вот и говори за себя. Фантазии твоей ебанутой сестры меня не интересуют, — наверное, так тяжело держать беспристрастное выражение лица мне было только в первую встречу с отцом после того, как он фактически отправил меня на смерть вместо себя. И сейчас приходится силком отлеплять себя от стены, отходить подальше от неё и не смотреть.

Главное — ни в коем случае не смотреть в её глаза. Потому что я не знаю, что именно смогу увидеть в них, но точно знаю, что увидит она.

У тебя получилось, Маша. Ты меня уничтожила.

— Она была в тебя влюблена, — догоняет меня посреди лестницы и заставляет снова остановиться. Маша до сих пор прижимается к стене на том самом пролёте, где я нагнал её, растерянная и почему-то испуганная, один в один та девочка, что первые несколько месяцев жалась к двери своей комнаты, стоило ей завидеть меня в коридоре.

И я смеюсь, хотя мне совсем не смешно. Тру пальцами переносицу, который раз забывая о том, что из порезов понемногу сочится кровь, успевшая перепачкать ржавыми мазками все мои вещи. Всё ещё не решаюсь встретиться с ней взглядом, потому что меня разрывает от ярости и отчаяния, от ненависти и сожаления, от похоти и грусти. И даже испытывая перед ней чувство вины, своей силой размазывающее меня по земле как ничтожного червяка, я всё равно хочу собственной кровью вывести у неё на лбу «моя».

— Ты знала её даже хуже, чем она тебя, — от малейшего упоминания о Ксюше Соколовой у меня непроизвольно сжимаются кулаки. Вот кого я бы предпочёл вычеркнуть из своей памяти навсегда. Ксюша, действительно, была особенной: не представляю, кто ещё так легко и непринуждённо, играючи, мимолётно мог сломать чужие жизни и пойти дальше, не оглядываясь. — Я специально не спрашиваю, что она наговорила тебе. Просто включи уже мозги и сама сделай выводы, было ли там хоть слово правды.

Таксист что-то недовольно бурчит про долгое ожидание, толком не глянув на меня, и к лучшему: я помню этого мужчину, жившего в доме напротив и несколько раз помогавшего нам, когда матери становилось плохо на улице. И меньше всего мне сейчас хочется обсуждать с кем-то былые времена, воспринимающиеся мной как кошмарный сон, или рассказывать о себе, несмотря на то, что есть о чём рассказать.

Она появляется из подъезда через пару минут и быстро юркает на переднее сидение, прямо и односложно отвечает что-то таксисту, обрывая его настрой найти себе собеседников на ближайшие двадцать минут поездки. А потом аккуратно, почти незаметно поправляет бинт на своём запястье, надёжно спрятанный под рукавом толстовки и сбитый моими же грубыми, жёсткими попытками удержать её.