Нам двоим здесь слишком мало места, поэтому приходится вжиматься друг в друга телами, переплетаться руками и ногами, помогать стягивать прилипшую от влаги одежду. Чтобы кожа к коже, губы к губам, глаза в глаза, и всё с таким восторгом, словно впервые в жизни.

— Маша, — он пытается что-то сказать, но я перехватываю все возможные слова поцелуем, не позволяя прекратить это, не желая ничего больше слышать. Только шёпот своего имени, повторяющийся раз за разом, день за днём, сливающийся для меня в одну беспрерывную мелодию.

Опускаюсь спиной на сидение и тяну его следом за собой, наслаждаясь тем, как наваливается сверху тяжесть горячего тела, придавливая меня и не позволяя толком пошевелиться; как зарываются в волосы пальцы, обхватывая мою голову; как вспыхивают губы под поцелуями, наливаясь кровью и разбухая.

Как тогда. Как в ту ночь. Как в любую из тех ночей, что у нас украли.

— Пожалуйста, пожалуйста, я хочу забыться, — признаюсь ему тихо, прямо на ушко, пробегаясь пальцами по шее, по крепкой и напряжённой спине. — Помоги мне забыть.

Отдаюсь поцелуям, глубоким и нежным, опьяняющим сильнее тех капель коньяка, который когда-то впервые попробовала, слизав с его губ. Не замечаю даже тот момент, когда он оказывается уже во мне и двигается постепенно, так хорошо и мягко, словно меня раскачивает на огромной лодке, свободно плывущей по неторопливому течению реки.

Вперёд-назад, вперёд-назад.

Не толчки, а плавное скольжение внутри, всё нарастающее трение, отзывающееся сладкой негой где-то в теле, потерявшем чёткие формы и очертания, разлившемся под ним, слившемся с холодными каплями дождя и горячими каплями пота на его коже.

Вперёд-назад, вперёд-назад.

Я запрокидываю голову и подставляю шею под поцелуи, под невесомые и тёплые прикосновения языка, а сама улыбаюсь ненормально широко и искренне. И позволяю себя укачивать, убаюкивать, удовлетворять этими чудесными поступательными движениями, ощущением спутавшихся прядей под своими пальцами, обманчивым чувством переигранного прошлого, вернувшегося вспять времени.

Мне кажется, что мир вокруг исчез, захлопнулся как прочитанная до конца книга, свернулся клубочком до размера одной машины, сжался до узкой ленточки сидения, прилипающего к обнажённой коже. Тут, под небрежно накинутым поверх нас пледом, с затёкшим от крайне тесного для двоих пространства телом, до сих пор подрагивая после истерики, после дождя, после оргазма, я чувствую себя настолько живой.

И настолько же счастливой.

А следом приходит опустошение. Непривычный, ранее незнакомый тоскливый страх того, что это — абсолютный пик, вершина всех возможных эмоций, предел счастья, растекающегося в груди хрупкой тёплой нежностью. И дальше, как и всегда прежде, будет становиться только хуже, и хуже, и хуже…